Петер Гардош - Предрассветная лихорадка

– В Экшё.

– Снимите пижаму. Я вас послушаю.

Мой отец сбросил с себя верх пижамы, Линдхольм взял фонендоскоп.

– Дышите. Глубже. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Друг на друга они не смотрели, хотя стояли лицом к лицу.

Мой отец усердно дышал. Линдхольм прослушивал его долго и с таким видом, словно он наслаждался какой-то далекой неземной музыкой. И вдруг спокойно сказал:

– Три дня. Для прощания будет достаточно. Как врач, я считаю… А впрочем, какая разница… – И мах-нул рукой.

Мой отец натянул пижаму.

– Спасибо, господин доктор!

Лили, дело за тобой, действуй быстро, по-умному! Мы должны провести эту “Лотту”! Мне понадобится бумага, на шведском, от твоего врача – о том, что как медик он поддерживает посещение. Своего я уговорил!

Линдхольм смущенно крутил в руках фонендоскоп. В приглушенном интимном свете настольной лампы он вытащил из заднего кармана бумажник.

– Забудьте. Это я говорю вам как врач. Душа… Иногда о ней лучше не вспоминать…

Он собрал снимки и положил их в конверт. Затем выключил экран, вытащил из бумажника небольшую, в несколько сантиметров, потертую фотокарточку и протянул ее моему отцу.

На фотографии была запечатлена белокурая девочка. Она стояла с мячом у стены, недоверчиво глядя в объектив.

– Кто это, доктор?

– Моя дочь. Она умерла. Погибла в аварии.

Мой отец боялся пошевелиться. Линдхольм тяжело переступил с ноги на ногу, скрипнула половица. Голос его звучал хрипло:

– Жизнь, случается, нас наказывает.

Мой отец большим пальцем погладил лицо девчушки.

– Это от первого брака. Ютта. Марта вам рассказала вторую половину нашей истории. А это – первая.

На этот раз Лили с подругами решили организовать более продолжительную программу. В клубе на первом этаже Шара, которой Лили аккомпанировала на пианино, исполнила восемь песен, в том числе две венгерские, одну – Шумана, две – Шуберта, и даже несколько опереточных шлягеров.

Солдаты и медицинские сестры принимали их с бурным воодушевлением. После каждого номера Лили и Шара элегантно и скромно раскланивались на высокой сцене. Особенно льстило Лили, что среди зрителей был и главный врач, господин Свенссон. Он сидел в середине первого ряда, держа на коленях трехлетнюю дочь, и после каждого номера восторженно топал ногами.

В конце вечера он подошел к смущенно сидевшей за пианино Лили и поздравил ее. Девушка залюбовалась ребенком, который не капризничал, не заснул на концерте, а, напротив, явно наслаждался происходящим.

– Можно мне взять ее на руки?

Свенссон передал ей дочурку. Лили прижала ее к груди, а та рассмеялась.

Тем временем в зрительном зале солдаты обступили Шару. Упрашивать ее спеть что-нибудь на бис – просто так, без сопровождения – долго не пришлось. Шара выбрала печальную песню о разлуке возлюбленных. У многих солдат, хотя по-венгерски они не понимали ни слова, в глазах заблестели слезы.

Лили тоже охватила невыразимая грусть.

Несколько дней назад я был в городе и бродил в одиночестве по заснеженным улицам.

Смеркалось. В конце улицы, отлого идущей вверх, мой отец выдохся и сошел с велосипеда. Метров два-дцать он шел, толкая его вперед, а затем остановился.

Окна дома даже со стороны улицы, где он стоял, были не занавешены, и вся комната была как на ладони. Увиденное напоминало картину бытового жанра из прошлого века. Глава семейства читал, жена сидела за швейной машинкой. Между ними в деревянной люльке лежал младенец и, как видно было даже из‑за ограды, играл с куклой и улыбался беззубым ртом.

На окне не было занавесок, и можно было заглянуть в квартиру простых рабочих… Я почувствовал, как я неимоверно устал. Двадцать пять лет, и сплошная череда бед. У меня не осталось воспоминаний о безмятежной семейной жизни – такой я не знал. Возможно, поэтому я ее так безумно жажду… Не желая все это видеть, я поспешил уйти…

Лили без конца обнимала дочурку доктора Свенссона.

А Шара, окруженная растроганными мужчинами в больничных пижамах, продолжала петь:

Доктор Свенссон коснулся руки Лили:

– Я получил письмо из Авесты, из мужского лагеря. От одного моего коллеги, главного врача. Он женат на венгерке.

Лили вспыхнула.

– Да, да… – пролепетала она.

– Речь о вашем двоюродном брате.

– О брате?

– Не знаю, как вам сказать. Письмо привело меня в замешательство.

Девчушка на руках Лили вдруг резко потяжелела. Она осторожно поставила ее на пол.

– Мы планировали, что он навестит меня.

Врач взял дочурку за руку. И кивнул:

– Да, об этом и речь. Разумеется, я согласен. Я разрешаю.

Лили вскрикнула и поймала руку доктора Свенссона, чтобы расцеловать ее. Главный врач с трудом ее вырвал.

Внизу, в зрительном зале, Шара пела очередной куплет.

Свенссон убрал руку за спину.

– Но вы должны знать кое-что.

– Я знаю все!

Свенссон глубоко вздохнул:

– Нет, этого вы не знаете. Ваш двоюродный брат тяжело болен.

Лили почувствовала, как что-то сдавило ей сердце.

– Да?

– Болезнь легких. Тяжелая. Необратимая. Вы понимаете немецкое слово irreversibel?

– Понимаю.

– Меня долго терзали сомнения, надо ли вам рассказывать. Но это ваш родственник. Вы должны быть в курсе. Он не заразный.

Лили погладила белокурую малышку по волосам:

– Не заразный. Я понимаю.

Когда Шара закончила песню, наступила глубокая тишина. Слышалось только, как напевала крохотная дочь Свенссона – словно откуда-то издали доносилось слабое эхо.

Свенссон приложил к губам дочери указательный палец. И эхо тоже умолкло.

– Вы, дорогая Лили, должны поберечь себя. Вы тоже еще не в порядке. Отнюдь нет.

У девушки так пересохло во рту, что она не смогла ответить.

Отцу, хоть он этого не показывал, все-таки не давал покоя диагноз Линдхольма. Дело в том, что он не поверил врачу, но укрепить его в этом неверии могло только заключение дополнительного эксперта. По-этому он попросил Якобовича, который в мирное время работал в Мишкольце санитаром хирургического отделения, оценить снимки. На практике сие означало, что нужно было взломать кабинет Линдхольма. Гарри, готовый на все, что обещало волнующие приключения, с энтузиазмом присоединился к компании.

В узком коридоре главного корпуса горела только лимонно-желтая лампочка ночного света. Мой отец, Гарри и Якобович, словно тати ночные, крались к кабинету Линдхольма. Все трое были в пальто, надетых поверх пижамы.

Гарри держал наготове обрезок проволоки. Он не раз хвастался, что до войны какое-то время состоял в банде, занимавшейся ограблением мастерских. И якобы даже специализировался на взломе замков.