Катрин Панколь - Новое платье Леони

– Не может быть!

– Виолетта взбунтовалась и сдает нам Рэя с потрохами.

– Думаешь, он ее ударил?

– Не исключено. В любом случае она в ярости. И, я думаю, она готова выложить всё как на духу.

Стелла толкнула входную дверь в ресторан, набрала воздуху в легкие… Расправила плечи, чтобы выглядеть как дровосек на отдыхе. Выдвинула вперед подбородок. Сунула руки в карманы и направилась к столику в самой середине зала. Там перед графином с красным вином сидела Виолетта.

Она бросила на Стеллу недобрый взгляд из-под еще склеенных от вчерашней туши ресниц, сглотнула слюну, как утопленница, которой только что сделали дыхание рот в рот, и обронила:

– Ты пришла.

– Да.

– Ты права. Ты останешься довольной!

Она расхохоталась и налила себе стакан красного вина.

«Она явно слишком много выпила», – подумала Стелла. Глаза у нее опухли, щеки горели, под глазами темнели полукружья. Волосы свисали сальной массой. Вид у нее был весьма помятый.

– Хорошо бы твоя информация оказалась важной, а то я оставила сына в школьной столовой, а он этого терпеть не может.

– Вы знаете, что скоро вам предстоит нас покинуть, мадам Валенти, – сказала Амина. – Теперь вы выздоровели. Вы как новенькая.

– А можно я еще немного останусь? – спросила Леони слабым голоском, в котором звучало: «Ну и куда мне теперь пойти?»

– Доктор Дюре не выпустит вас неизвестно куда… Он договорится со Стеллой. Но до этого момента он вас пока оставит.

– Это так чудесно… Вы все так добры ко мне…

И ровно в этом интервале, между двумя обрывками фразы, она вновь ощутила страх. Тот страх, который охватывал ее, когда она думала о том, что же будет после больницы.

Она вцепилась в одеяло, словно хотела вжаться в кровать, впечататься в нее навеки.

Куда же мне идти? Куда же мне идти?

Она подождала, пока Амина выйдет, пока она унесет блюдо с завтраком, обернется на пороге, проговорив с нажимом: «Столько времени, сколько потребуется», улыбнется ей на прощание, и только тогда села в кровати. Просунула руку под подушку, достала оттуда пожелтевший конверт, на котором мужской рукой было написано: «Тебе, Леони, от твоего Люсьена».

Каждое утро она кончиками пальцев проверяла конверт, ощупывала его, потом нюхала, но пока не открывала. Она не могла понять почему. Может быть, потому, что уже очень много счастья ей приносили простые слова в подписи: «Твой Люсьен».

Сегодня утром она взяла письмо, погладила пальцами бумагу. Она была немного шероховатая, на ощупь напоминала ткань. На конверте была пометка: «Отель “Великие люди”, и она улыбнулась, растрогавшись. Провела пальцем по строчкам, она знала, что такие высокие буквы, такое чередование жирных и тонких штрихов характерны для его почерка. Это он, это точно он.

Он не забыл ее.

Он не выбросил память о ней в придорожную канаву, как только выехал из Сен-Шалана.

Она вспомнила, как первый раз увидела его в булочной. Хорошо выбритый затылок над воротником рубашки. И плоскостопие! Она, как наяву, услышала его смех в машине, когда они целовались, поедая нугу и соленые орешки. Она вспомнила его рассказы про работу, про недалекие путешествия. «Я ведь никогда не выезжал из Франции, я локальный путешественник».

У него в уголках губ пряталась счастливая улыбка. Поэтому вид у него постоянно был какой-то обалдевший, словно зачарованный. Он спрашивал: «А ты знаешь, что такое мидинетка? Это выражение, характерное для конца девятнадцатого века, обозначающее женщину, которая довольствовалась перекусом в полдень. Так еще называли работниц швейных мастерских, которые работали до вечера и не имели возможности нормально поесть».

А потом он целовал ее, целовал ее долго-долго, и она начинала таять в его руках. Непонятно, чем объяснить, непонятно, отчего происходит, что люди начинают таять…

Она последний раз поцеловала конверт, взяла карандаш из прикроватной тумбочки. Аккуратно надорвала верх конверта. Достала белый сложенный вчетверо листок. Развернула. Чернила выцвели, но текст еще вполне можно было разобрать.

Родная моя,

Как я счастлив, что этот человек приехал, чтобы повидаться со мной! Он говорит, что давно тебя знает. Он говорит, что ты очень рискуешь в случае, если я даже приближусь к тебе. И в конце концов он сказал, что вполне готов служить посредником в переписке.

Родная моя, я подумаю, и мы найдем решение. Нужно это сделать обязательно, ведь ты моя любовь, такая великая моя любовь, что сердце мое выпрыгивает из груди, когда я пишу это.

Ты знаешь, что я не свободен. Не делай поспешных выводов. Я вполне волен покинуть жену. Но я не могу оставить мою маленькую Жозефину. Я ей нужен и потому должен остаться, чтобы присматривать за ней, оберегать ее.

Я не могу позволить себе выбрать собственное счастье и пожертвовать для него счастьем своей дочери. Она такая замечательная, такая чувствительная, она не оправится после моего ухода. И тебе самой не понравилось бы, если бы я так сделал, ведь так, любимая? Знаю это, я прочел это в твоих глазах. Столько доброты и любви в твоих глазах.

Но обещаю тебе, что скоро мы снова встретимся и будем жить вместе, в свободе и любви.

Надо мне хорошенько привести в порядок мысли сегодня вечером, а то у меня каша в голове. Не получается собраться.

Я целую тебя так же сильно, как люблю тебя.

Твой Люсьен

P. S. Хорошенько заботься о Половинке Черешенки!

P. S. Прикладываю к письму мое любимое стихотворение. Это Рильке. Прочитай его и перечитай несколько раз, оно расскажет тебе о моей любви. Оно даст тебе силы и надежду.

Люсьен Рильке

Из конверта выпала квадратная карточка. Текст был напечатан на машинке с круглым шрифтом, клавиши слегка западают на «о» и на «у».

…И если мы хотим устроить нашу жизнь согласно тому правилу, которое всегда требует от нас стремиться к трудному, тогда то, что теперь кажется нам самым чуждым, станет для нас самым близким и самым верным. Можно ли нам забыть те древние мифы, которые стоят у истока всех народов, мифы о драконах, которые в минуту крайней опасности могут стать неожиданно принцессами. Быть может, все драконы нашей жизни – это принцессы, которые ждут лишь той минуты, когда они увидят нас прекрасными и мужественными. Быть может, все страшное в конце концов есть лишь беспомощное, которое ожидает нашей помощи.

И Вы (…) не должны бояться, если на Вашем пути встает печаль, такая большая, какой Вы еще никогда не видали; если тревога, как свет или тень облака, набегает на Ваши руки и на все Ваши дела, Вы должны помнить, что в Вас что-то происходит, что жизнь не забыла Вас, что Вы в ее руке и она Вас не покинет. Почему же Вы хотите исключить любую тревогу, любое горе, любую грусть из Вашей жизни, если Вы не знаете, как они все изменяют Вас? [26]