Алан Силлитоу - Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник)

– Что-то не хочется, – последовал ответ. – Я недавно уже пила.

Я высыпал в камин уголь из ведерка.

– Садись поближе к огню. Нынче что-то подморозило.

Она согласилась, а потом посмотрела на висевший на стене пейзаж с рыбацкой лодкой. Я ждал этого и все гадал, что же она скажет, когда его увидит, но она не удивилась, обнаружив его на прежнем месте, что немного сбило меня с толку.

– Я ненадолго, – всего-то и сказала она. – У меня еще встреча в восемь.

Ни слова о картине.

– Да ничего. Как дела на работе?

– Хуже некуда, – равнодушно ответила она, словно мой вопрос пришелся не к месту. – Меня уволили за то, что сказала бригадирше, куда ей уматывать.

– Ой! – сказал я, что делаю всегда, когда хочу скрыть свои чувства, однако в большинстве случаев «Ой!» вырывается у меня тогда, когда больше сказать-то и нечего.

Я вдруг подумал, что она, возможно, захочет опять пожить у меня дома, потому как потеряла работу. Если бы захотела, то я бы не возражал. И она не побоялась бы попросить об этом, даже теперь. Но я не хотел заводить об этом разговор первым. Может, я тогда ошибся, хотя уже никогда не узнаю точно.

– Жаль, что тебя уволили, – вставил я.

Она опять, не отрываясь, смотрела на картину, а потом спросила:

– Ты можешь одолжить мне полкроны?

– Конечно, могу, – ответил я, выгреб из кармана мелочь, нашел полкроны и протянул ей. Пять пинт пива. Она не нашлась, что сказать, а только шаркала ногами по полу в такт какой-то звучавшей у нее в голове мелодии. Наконец, она произнесла:

– Большое спасибо.

– Не за что, – улыбнулся я и вспомнил, что купил пачку сигарет на случай, если ей захочется покурить, что говорит о том, как я ждал ее прихода.

– Закуришь? – предложил я, и она взяла сигарету и чиркнула спичкой о подошву, прежде чем я успел дать ей прикурить.

– Я отдам тебе полкроны на следующей неделе, когда мне заплатят.

«Забавно», – подумал я.

– Когда меня увольняют с одной работы, я тут же нахожу другую, – не успел я и рта раскрыть, как она добавила, словно прочитав мои мысли. – Прямо сразу. Можно на военный завод пойти, там сейчас работы много. И деньги хорошие платят.

– По-моему, скоро все фирмы перейдут на военные заказы.

Мне вдруг пришло в голову, что она могла бы потребовать у меня какие-то деньги на содержание – ведь официально мы все еще были женаты – вместо того, чтобы просить взаймы полкроны. Это ее право, и мне не было нужды ей об этом напоминать. Если бы она начала настаивать, я бы не сильно разорился. Я жил один – можно и так сказать – так много лет, что мне удалось кое-что отложить.

– Ну, мне пора, – сказала она, вставая и застегивая пальто.

– Ты точно не будешь чай?

– Нет, спасибо. Хочу успеть на троллейбус до Снейтона. – Я сказал, что провожу ее до калитки. – Не беспокойся, все нормально. – Она стояла и ждала, пока я оденусь, глядя на висевший над буфетом пейзаж. – Хорошая там у тебя картина. Она всегда мне очень нравилась.

– Да, но она последняя из флотилии, – вспомнил я старую шутку.

– Вот потому-то и нравится.

Ни слова о том, что продала ее за полтора шиллинга.

Я проводил ее, теряясь в догадках.

Она приходила ко мне каждую неделю, пока шла война, всегда вечером по четвергам примерно в одно и то же время. Мы немного болтали: о погоде, о войне, и ее работе и о моей. В общем, ни о чем. Мы часто сидели в разных концах комнаты и долго глядели на огонь, я – у камина, а Кэти – из-за стола, словно только что поужинала. Мы оба молчали, но не чувствовали никакой неловкости. Иногда я наливал ей чашку чая, иногда нет. Теперь, когда я это вспоминаю, мне кажется, что надо было бы к ее приходу брать пинту пива, но тогда мне это не приходило в голову. Да и не думаю я, что ей хотелось выпить у меня, потому что она никак не ожидала увидеть у меня в доме выпивку.

Она не пропустила ни одного раза, хотя зимой часто простужалась, и ей было бы лучше отлежаться. Затемнения и бомбежки ее тоже не останавливали. Как-то потихоньку, исподволь мы привыкли к этим радостным вечерам и оба ждали новой встречи. Возможно, в жизни каждого из нас это были лучшие времена. Эти встречи очень помогали скоротать долгие и однообразные вечера во время войны.

Она всегда одевалась в то же коричневое пальто, становившееся все более потрепанным. И она не уходила, не заняв несколько шиллингов. Вставая, она просила: «Э-э… одолжи полдоллара, Гарри». Я давал, иногда подшучивая: «Только не напивайся, ладно?» Она никак не реагировала, как будто шутить на эту тему невежливо. Обратно я, конечно, ничего не получал, но не очень-то и жалел об этой мелочи. Я ни разу не отказал ей в просьбе, а когда пиво поднялось в цене, «пособие» выросло до трех шиллингов, потом до трех с половиной и, наконец, незадолго до ее смерти, до четырех. Я радовался, что могу ей помочь. «К тому же, – говорил я себе, – у нее никого нет». Я никогда не спрашивал, где она живет, хотя она пару раз и обмолвилась, что по-прежнему где-то в Снейтоне. И я ни разу не видел ее рядом с пабом или кинотеатром, ведь Ноттингем – во всех смыслах большой город.

Приходя ко мне, она каждый раз время от времени поглядывала на висевший над буфетом пейзаж с рыбацкой лодкой, последней из флотилии. Она частенько говорила, какая это замечательная картина, как она мне дорога, как здорово на ней сочетаются восход, лодка, женщина и море. Через несколько минут начинались намеки, как бы хорошо ей получить эту картину, но, зная, что она отправится в ломбард, я делал вид, что намеков не понимаю. Я лучше бы одолжил ей пять шиллингов вместо полукроны, чем отдал бы картину, но ей в первые годы, казалось, вполне хватало этой полукроны. Я как-то предложил, что мог бы давать ей больше, если она захочет, но она не ответила. Мне казалось, что картина нужна ей не для того, чтобы продать и получить деньги, а лишь затем, чтобы получить удовольствие от ее заклада, чтобы ее купил кто-то еще, и она больше не принадлежала бы никому из нас.

Но, в конце концов, она прямым текстом попросила у меня пейзаж, и я не видел причины ей отказывать, раз уж ей так хотелось его заполучить. Как и шесть лет назад, когда она впервые пришла ко мне, я вытер с картины пыль, аккуратно завернул ее в несколько слоев коричневой бумаги, перевязал почтовой бечевкой и вручил Кэти. Взяв ее под мышку, она сделалась такой счастливой, ей словно не терпелось поскорей от меня уйти.

И тут повторилась старая история, потому что через несколько дней я снова в витрине ломбарда увидел пейзаж, стоявший посреди годами пылившегося там хлама. На этот раз я не стал заходить и пытаться выкупить его. Мне по-своему жаль, что я этого не сделал, потому что тогда Кэти, возможно, избежала бы несчастья, случившегося с ней через несколько дней. Хотя – как знать. Если не это, то что-то другое обязательно бы произошло.