Алан Силлитоу - Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник)

Живой я больше ее не видел. В шесть вечера ее сбил грузовик, и когда полицейские доставили меня в центральную больницу, она уже умерла. Ее всю перекорежило, и она практически истекла кровью еще до того, как ее довезли до больницы. Врач сказал мне, что на момент происшествия она была не совсем трезва. Среди прочих ее вещей мне показали пейзаж с рыбацкой лодкой, но картина была настолько изорвана и заляпана кровью, что я едва ее узнал. В тот же вечер я сжег ее в жарко пылавшем камине.

Когда ушли два ее брата с женами и детьми и унесли с собой витавшее в воздухе чувство вины за смерть Кэти, которую они относили на мой счет, я стоял у края могилы, думая, что я один, в надежде, что хоть тут-то выплачусь. Но как бы не так. Подняв голову, я вдруг заметил человека, которого раньше никогда не видел. Стоял солнечный зимний день, очень холодный, и первое, что смогло отвлечь меня от раздумий о Кэти, была мысль о том, что это бедняга-могильщик, которому пришлось вгрызаться в окаменевшую землю, чтобы вырыть яму, где она теперь покоилась. И тут появился этот незнакомец. Слезы текли по щекам мужчины лет за пятьдесят, одетого в хороший серый костюм с черной повязкой на рукаве. Он шевельнулся только тогда, когда вконец измученный могильщик положил ему руку на плечо (а потом и мне) и сказал, что церемония окончена.

Мне не хотелось спрашивать, кто он такой. И правильно. Когда я приехал к дому Кэти (и его тоже), он собирал вещи, а чуть позже уехал на такси, не сказав ни слова. Но вот соседи, которые всегда все знают, рассказали мне, что они с Кэти жили вместе последние шесть лет. Ничего себе, а? Я лишь надеялся, что с ним она жила счастливее, чем раньше.

Прошло уже много времени, а я так и не удосужился повесить на стену новую картину. Возможно, там появится карта военных действий. Стена пустует, и я уверен, что скоро пустота исчезнет по милости какого-нибудь правительства. Честно говоря, теперь туда вешать ничего особо не нужно. Ту часть комнаты занимает буфет, на котором все так же стоит свадебная фотография, которую она так и не надумала у меня попросить. Перебирая в памяти несколько старых картин, я начал понимать, что мне не надо было с ними расставаться, как мне не надо было отпускать Кэти. Внутренний голос говорил мне, что я был полным идиотом, что это допустил, и так уж распорядилась злодейка-судьба, что от «полного идиота» у меня в мозгу засело слово «идиот». Оно и теперь там торчит, как рыбья кость в горле, едва не сводя меня с ума, когда мне не спится по ночам, и я лежу и думаю.

Я начал верить в то, что в моей жизни нет никакого смысла, что теперь я не смогу даже удариться в религию или начать пить. Зачем я жил? Неизвестно. На ум ничего не приходило. Какой во всем этом смысл? И все же, в самые жуткие минуты, когда в полночь я чувствую страшную пустоту внутри, я думаю не о себе, а о Кэти, и убеждаюсь, что она страдала куда больше, чем я. И тут я понимаю, что цель моей жизни состояла в том, чтобы хоть как-то помочь Кэти. Но это понимание длится столько же, на сколько аспирин облегчает непроходящую головную боль.

Я неустанно твержу себе, что родился уже мертвым. Что все мертвы. Мертвы, повторяю я, вот только большинство об этом не знает, а я начинаю это понимать. И весь стыд в том, что это наконец-то начало до меня доходить тогда, когда я не могу почти ничего с этим поделать, когда уже слишком поздно, и остается лишь смириться с горькой судьбой.

И тогда из тьмы, как рыцарь в доспехах, появляется оптимизм. Если ты любил ее… (конечно же – да!)… тогда вы оба сделали единственно возможное, чтобы это можно было воспринимать как любовь. Разве не так? Рыцарь в доспехах возвращается во тьму. Да, кричу я, но никто из нас не попытался что-то изменить, вот в чем беда.

Пока учитель Джонс раскрывал последние загадки «Крушения «Великого океана»», сидевший в классе Колин слышал шум повозок и вагончиков, медленно катившихся к просторным лужайкам Форест-парка. Перед его мысленным взором открывался широкий бульвар, по которому одна за другой ехали машины, и он, вспоминая прошлый год, ясно представлял себе ряды ярких автомобильчиков, тракторы-тягачи и передвижные зоопарки, а также фигурки «Поезда призраков» и «Ноева ковчега», надежно закрепленные на платформах и грузовиках.

Поэтому «Крушение «Великого океана»» отступило на второй план по сравнению с более приземленным и осязаемым развлечением, хотя Колин редко и с трудом отвлекался от книжек о приключениях. Яркие сопереживания и фантазии помогали ему справиться с повседневными невзгодами и превратились в некое подобие ярко наряженного заводного клоуна, всегда идущего впереди, за которым он последует и однажды все-таки увидит находящийся внутри его механизм. Он не знал, как это произойдет, и даже не пытался узнать, а тем временем учитель монотонно дочитывал последние страницы книги.

Хотя его двоюродному брату Берту исполнилось одиннадцать и тот был на год старше Колина, в школе он опережал Берта на один класс и чувствовал, что это что-нибудь да значило, хотя и перешел в следующий класс без особых усилий. Поскольку чтение захватывало его почти целиком, он особо не задумывался, в каких лохмотьях ходит (разве что когда холодало). Лицо у него было на удивление пухлым, несмотря на недоедание, а волосы – слишком короткие, несмотря на то, что за три пенса в парикмахерской стригли почти наголо. Это стало его единственной неприятностью в школе, где его иногда дразнили «лысым».

Когда в город приехала увеселительная ярмарка, у него оставалось несколько пенни от того, что ему каждую неделю давали на комиксы, однако Берт находил пути и способы получить за деньги куда больше удовольствия.

– Мы достанем деньги и всласть покатаемся, – сказал он, встретив Колина на углу улицы в последнюю субботу перед закрытием ярмарки. – Я тебе покажу, – добавил он, обняв Колина за плечи, когда они двинулись по улице.

– Это как? – поинтересовался Колин и заявил: – Лавки грабить не буду, сразу тебе говорю.

Берт, который уже проделывал такие штуки, уловил неодобрительное отношение к своему прошлому и вместе с тем не без гордости подумал, что у Колина никогда не хватит смелости взломать ночью лавку и запустить руки в банки с конфетами.

– Деньги можно не только так добыть, – усмехнулся он. – А так делаешь только тогда, когда хочется чего-то классного. Когда дойдем, я все тебе покажу и скажу, что делать.

Они шли по затянутым туманом улицам и с каждым поворотом все явственнее слышали ровный манящий гул, доносившийся откуда-то с севера. Набухшие облака отражали оранжевые всполохи ярмарки, яркие и броские, которые своим грозным сиянием с каждым шагом ослабляли волю и словно тянули мальчишек к себе. «Если прокатиться стоит пенни, то мы каждый прокатимся по два раза», – высчитывал Колин, опустив голову и задумчиво шагая по мощеному тротуару, пальцами перебирая в кармане свое с таким трудом обретенное богатство. Он радовался, что с его помощью сможет прокатиться на каруселях, но при мысли о том (когда они оба молчали), что на эти четыре пенса можно было бы купить что-нибудь домой к столу, его охватывало глубокое отчаяние. На четыре пенса можно купить буханку хлеба или бутылку молока, немного мяса или банку варенья, или полкило сахара. Возможно, мама перестала бы так убиваться, видя, как отец в мрачной задумчивости сидит у огня, если бы он, Колин, потратил бы эти четыре пенса на десяток сигарет в лавке на углу. Отец взял бы их, улыбнулся, встал бы, отрывисто поцеловал бы маму и заварил бы чай, вновь сделавшись счастливым человеком, чье хорошее настроение быстро бы передалось всем в доме.