Грэм Джойс - Там, где кончается волшебство

– Их нельзя есть! – воскликнула я. – Их даже собирать сейчас нельзя!

– Все верно, – просипела Грета. Она говорила как человек, скуривший целую пачку. – Но если соскрести белые точки и съесть только красную мякоть, можно неплохо повеселиться.

Я просто глазам своим не верила. Есть мухоморы! В это время года! Сегодня!

– Вам будет плохо. Вас пронесет.

– Да что ты! – запричитал Люк, усиленно качая головой. – Вот так да!

Я повернулась к Чезу:

– Так вот из-за чего тебе тогда приспичило и ты забрался к нам в нужник?

– Гадюж-ник. Нет. Да. Возможно. – Чез снова засмеялся.

– Верните красные грибы на место, – отрезала я и повернулась к Грете. Я очень рассердилась. – Их надо не просто выбросить, а вернуть туда, где вы их взяли. Я не шучу.

– Что? – удивился Люк.

Улыбка испарилась с Гретиного лица. Она кивнула.

– А знаете? Я так врубилась в эту дамочку, что сделаю все, в точности как она велит. – И, развернувшись, она неровной, пошатывающейся походкой направилась в сторону леса.

– Эй, Грета, куда пошла? – прокричал Чез. – Осока, клевая куртка. Клянусь, твой череп мне подмигнул. Ха-ха.

– Что? – переспросил Люк.

Чез с Люком вдруг стали похожи на двух непослушных мальчуганов.

– Уф! – выдохнул Чез, как после хорошей пробежки. Раскраснелся. Заскрипел зубами.

– Что? – не унимался Люк, ероша свою огромную непослушную гриву. – Что?

Мне очень захотелось уйти. Я понимала, что начинаю рассуждать как Мамочка, но ведь они и правда отбрасывали темные тени; на горбу у каждого действительно сидело по бесенку. А я всегда, когда мне становилось страшно, начинала рассуждать как Мамочка.

– Не смейте есть поганки, – сказала я им напоследок и ушла.

Какая разница, психи или напились: мне с ними было явно не по пути. Я рассердилась и расстроилась. Пройдя примерно тридцать ярдов, я услышала крик Чеза:

– Осока, это полный улет!

В тот же день я пересаживала в грунт позднюю рассаду. Вырыв лопатой длинную траншею, я накидала в нее компоста и расположила растения в ряд на расстоянии восемнадцати дюймов друг от друга. Потом засыпала землей и разровняла граблями. Оторвавшись от работы, я обнаружила, что у калитки кто-то стоит. Это была Грета – хиппушка, с которой мы уже встречались утром.

Я оперлась о грабли и спросила:

– За водой пришла?

– Нет, – смутившись, произнесла Грета. – Поговорить. Можно войти?

– А что тебя останавливает?

Калитка захлопнулась.

– Чем занимаешься?

– Сажаю картофаны.

– А разве их сейчас сажают? Тогда нам тоже надо.

– Немного опоздали. Это поздние. Их надо было раньше в грунт высаживать.

– Зачем же ты сейчас сажаешь?

– Ну, если посадить одновременно, они и вылезут одновременно. А зараз все не съешь. Это даже малым детям известно.

Грета призналась, что не имеет ни малейшего понятия о том, как выращивать картошку. В университете этому не учили, объяснила она. Она оказалась изрядной болтушкой. Рассказывала, как изучала юриспруденцию в Дареме. Юриспруденцию, господи ты боже мой. Потом работала в офисе и ненавидела свою работу. Потом встретила Чеза с компашкой и решила перебраться к ним на ферму – жить тем, что пошлет земля. При этом, что делать с этой землей, никто из них не знал. Оказывается, в книжках по юриспруденции про землю ничего не пишут.

– Тогда вам придется подучиться, – сказала я. – Если хотите «жить тем, что пошлет земля».

– За этим я, собственно, и пришла.

– Неужто? – Я отвернулась, чтобы убрать садовые инструменты и просто занять руки. Не нравился мне ход ее мысли.

– Мне кажется, ты мудрая, – сказала Грета.

– Как-как?

– Ты младше меня, но что-то в тебе есть такое… Мне кажется, нам всем не помешало бы у тебя поучиться.

– Послушала бы ты себя! Сама-то в университете обучалась! А я недолго здесь пробуду – меня выкидывают из дома. Считаешь, мудро?

– Тогда зачем сажать картошку? Если недолго пробудешь?

Смотри-ка, а она не дура, решила я.

– Затем, что я привыкла это делать. Меня как Мамочка научила, так я и делаю.

– В следующую субботу, – сказала Грета, – у Чеза день рождения. На ферме будет вечеринка. Придешь?

Я потянулась к своим успокоительным заколкам и чуть не выронила грабли.

– У меня нет нарядного платья, – проронила я.

Я не шутила, но Грета засмеялась. Поняв, что совершила промах, прикрыла рот рукой. Ее передние зубы немного выпирали вперед, и было видно, что она этого стесняется.

– На нашу вечеринку приходи в чем хочешь. Мы не наряжаемся. Закатим настоящий пир. Послушаем музыку. У нас есть парочка хороших музыкантов. Если хочешь, я заберу тебя в шесть.

Я вовсе не горела желанием выставлять себя на посмешище; потом только и разговоров будет, что, мол, за убогая деревенская дурочка.

– Я не ходок по вечеринкам. У меня дел по горло. – Я с грохотом запихнула инструменты под навес и, хлопнув дверью, скрылась в доме.

Приглашение Греты начисто выбило меня из колеи. Наверное, все одновременно навалилось: болезнь Мамочки, попытки выселить нас из дома. Я села в Мамочкино кресло у камина, сложила руки на груди. Довольно скоро оказалось, что я рыдаю и зову Мамочку, хотя понятно, что она не может прийти на помощь.

В детстве меня редко приглашали на праздники. Жизнь с Мамочкой сделала меня белой вороной, и дети от меня шарахались. Не в ужасе, не с сожалением, но с легким замешательством, с едва заметной паузой, после которой они хладнокровно отвергали любые поползновения к дружбе. Все обходилось без сцен, без обзываний, но их отказ, их тихое, но безусловное отторжение со временем превратило меня в камень.

Я ходила в школу, но основной усвоенной наукой стало умение быть невидимкой. Я поняла, что педагоги обращают внимание только на умных, тупых и хулиганистых, поэтому, стараясь быть не тем и не другим, я оставалась незамеченной. Порой бывало мучительно, когда девчонки дразнили меня за старую одежду. Тогда я быстро научилась красить, укорачивать, латать – короче, любыми средствами скрывать убожество своих нарядов. И в общем, преуспела. Я понимала, что любое отклонение от нормы, пусть даже незначительное, выделяет. Поэтому, если учитель задавал вопрос, я отвечала, но никогда не вызывалась самолично.

Я неохотно делилась подробностями жизни вне школы, а если спрашивали, пряталась за самым бессодержательным рассказом, за самым серым повествованием. Я перестала напрашиваться в друзья, и мне в друзья никто не напрашивался. Я сделалась мастером в науке неприметности. В бесчисленных войнушках я не примыкала ни к обидчикам, ни к жертвам. Я обнаружила, что есть модели поведения и позы, которые избавят от необходимости быть кем-то. Подозреваю, что меня боялись, чуть-чуть.

Вот почему приглашение на день рождения застало меня врасплох. С самого детства я дружила только с Мамочкой, и праздники мы отмечали, как привыкла она: без фанатизма, с участием максимум нескольких друзей. Мне стало страшно – поэтому я и окрысилась на Грету. Если бы я не хотела идти на вечеринку, то сразу бы так и сказала. Но перспектива повеселиться в компании ровесников меня одновременно пугала и будоражила. С одной стороны, после стольких лет одиночества мне страшно не хватало компании; с другой – после стольких лет одиночества я не была уверена, что ее достойна.