Марк Хелприн - На солнце и в тени

«Помню, купил я как-то в феврале мешок горячих жареных каштанов на Пятой авеню, – рассказывал он. – И пошел с Пятьдесят девятой улицы на Вашингтон-сквер. Дул ветер, улица была пустынна, но каштаны грели меня всю дорогу. И мне все еще тепло. Они были волшебными, эти каштаны». То, что он и сам почти верил в свою историю, подтверждалось сумасшедшим взглядом. «Война – это дерьмо, надо было уклониться от призыва», – говорил он, а потом шел и сражался так, словно семь поколений его предков оканчивали Вест-Пойнт [134]. Он был очень крупной целью и все же прошел всю войну, как если бы был невидимым или сильфом [135], дрался невозмутимо, бесстрашно и плавно передергивая затвор винтовки, когда приближался враг.

Сассингэм был второй лучшей грелкой. Чуть менее шести футов ростом, он состоял из двухсот фунтов сплошных мышц, и поэтому сжигал много топлива. Казалось, таким и должен был быть сталевар, приехавший из Гэри, штат Индиана, – края адских доменных печей и фабрик, где внутри объемных ангаров, заполненных струящимся дымом, прирученные вулканы превращали зиму в лето. Он был самым веселым человеком, какого Гарри когда-либо встречал, и постоянно беспокоился о том, что остальным не так хорошо, как ему, по скромности считая себя не лучше любого другого. Он был спокойным и надежным, как и следовало ожидать от того, чьей работой было управляться с раскаленными металлическими болванками, с высокой скоростью скользящими мимо.

Ривз, уроженец Колорадо, высокий и долговязый, был плохим обогревателем и обладал темпераментом золотистого ретривера. В разгар войны, стреляя в людей, к которым у него не было никаких претензий, поскольку они тоже прошли через ад, чтобы стрелять в него и убивать, он по-прежнему оставался добряком. После войны он хотел стать диктором родео и, словно никто вокруг не понимал по-английски, повторял: «Диктором родео, а не диктором радио».

Райс, адвокат из Огайо, был достаточно зрелым и квалифицированным, чтобы, как Гарри, стать офицером, но, в отличие от Гарри, предпочел быть рядовым. Как почти все в Огайо, он хотел баллотироваться в Конгресс и думал, что служба рядовым – лучшая подготовка к этому. «Ум генерала и сердце пехотинца, – сказал он однажды Гарри, – вот что требуется, чтобы принимать политические решения во время войны и в мирное время». Очевидно, Ривз готовился выставлять свою кандидатуру на выборах, и он был не просто прав, думал Гарри, если выживет, он далеко пойдет – при условии, что после войны мужество и честность все еще будут в цене.

Дэн Хемфилл с западных гор Вирджинии был не очень-то дружелюбен. Вежливый и умелый, он на самом деле чувствовал себя не в своей тарелке, сражаясь за США. Из-за того, что Конфедерация потерпела поражение в Гражданской войне, он вынужден был доказывать, что он – лучший солдат, чем янки, и раз за разом ему это удавалось. «Полегче», – говорил ему Гарри, в ответ получая взгляд, полный веселого презрения. Не то чтобы Хемфиллу нельзя было доверять, но он был и оставался отстраненным, несмотря на обстоятельства, которые сплавили всех остальных настолько, что они думали почти как один человек.

Еще был Джонсон, усердный и одинокий, учитель английского языка из Сьюпириора, штат Висконсин. Он не обращал внимания на холод и был хорошей печкой. Он ненавидел войну так же, как и все остальные, но у него умерла жена, и война для него стала чем-то вроде покаяния. Он выносил все страдания спокойно, всегда говорил тихо, ожидая, что неизбежно погибнет, на смерть он смотрел как на отдых и, возможно, как на воссоединение с той, кого любил больше всех.

А Гарри был Гарри, и, когда они преодолели линию Зигфрида [136]и прорвались в ту часть Германии, где должны были – неизвестно, когда и где, – встретиться с русскими, произошла одна из многих историй, которые спасали его, и началась она однажды ночью. Он стоял на часах, было 3:30 утра, и, хотя на плечах у него было два одеяла и телу было почти тепло, ноги так закоченели, что он их не чувствовал. Снегопад одарил его сложенным из снежинок изображением танцовщицы, оно появлялось и исчезало в темном пространстве, двигалось, когда из-за ветра снежинки падали по косой или вихрились. Он пытался придать ей лицо и тело, но не мог. Хотя она была лишь намеком на изображение и вне досягаемости, но ее присутствие чувствовалось так сильно, словно она была там на самом деле. Затем он крепче сжал карабин и взял его на изготовку. Все его чувства насторожились, откликаясь на слабый, но явственный шепот.

Сначала он подумал, что это раненый солдат – или, возможно, кто-то изображает раненого солдата, чтобы заманить его и убить. А вдруг это ребенок, заблудившийся в темноте? Сколько домов, развороченных бомбами, снарядами и пулеметными очередями, насчитывалось в войне, уничтожившей десятки миллионов людей, сколько убитых родителей и брошенных на произвол судьбы детей, которых родители пытались спрятать в безопасных убежищах? «Беги и прячься!» – это был лейтмотив, предшествовавший истории. Но как долго может ребенок двигаться и говорить на ветру, несущем десятиградусный мороз [137]из далеких русских степей?

Стоны продолжались и все меньше походили на человеческие. « Kommen Sie hier, – позвал Гарри, – ich nicht schiessen». Тот, кто услышал это, понял и подошел ближе. Гарри направлял карабин на звук, держа палец на спусковом крючке и боясь случайно застрелить ребенка. « Kommen Sie » [138].

Он почувствовал впереди движение, нарушающее траекторию снегопада. Оно происходило низко, у самой земли, как будто полз младенец. Но очень маленький ребенок не может передвигаться в снегу толщиной в фут. Первым реальным проявлением неизвестного было шевеление снега, отбрасываемого его ногами. Хныканье прекратилось. Затем на краткое мгновение, когда снег поредел и ветер приутих, стали видны два глаза, быстро отступившие в темноту.

Гарри достал из сумки фонарик и, держа его в стороне на расстоянии вытянутой руки на тот случай, если неизвестный откроет по нему огонь, осветил пространство впереди. В футе над землей широко раскрылись электрически зеленые глаза, застывшие в луче света. «Собака», – сказал Гарри, и она подбежала к нему.

Это был гладкошерстный бигль, которому посчастливилось выжить в таком холоде, или, как он, казалось, понял, когда Гарри его поприветствовал, kleiner Spurhund – «маленькая ищейка». Как и все бигли, он был робким и донельзя дружелюбным. Он хотел понравиться Гарри, но, похоже, считал себя недостойным этого. Сочетание скромности, доверчивости и очевидного самоуничижения придавало ему философский вид, а в дружелюбном взгляде в силу его природных особенностей застыло выражение вечного вопроса. Он был безгрешен по своей природе. Если даже он жил с нацистами, что вполне могло быть, это никоим образом на нем не отразилось, как могло бы случиться, например, с доберманом, по поведению которого это можно было бы понять. Поскольку маленький бигль был ни в чем не виноват, у Гарри не было выбора, кроме как взять его к себе.