Марк Хелприн - На солнце и в тени

– Это они. Значит, все живы, – скорее с утвердительной интонацией сказал Гарри.

– Они повсюду здесь слонялись. Явно не зомби.

– Я ни о чем не спрашиваю, сэр. Я просто… счастлив.

– Да, будьте счастливы и благословите тех из нас, кто жив, которые, впрочем, ничем не отличаются от тех, кто мертв, за исключением того, что мы еще не умерли.

– В свете этого, – спросил Гарри, – когда меня выпишут?

– Когда придете в норму.

– Кто это решает?

– Я.

– По каким критериям?

– Раны зажили, осложнений нет, движения нормальные, инфекционных заболеваний нет. Психическая устойчивость, нормальное давление, пульс, дыхание и мышечный тонус. И тогда я принимаю решение. Если собираетесь вернуться на фронт, то в идеале вы должны достичь того же состояния, которое у вас было до ранения. Это трудно, но мы можем вернуть вам здоровье. Именно этим мы сейчас занимаемся. Тот, кто слишком торопится, выздоравливает медленней, чем тот, кто, напротив, подчиняется естественному ходу восстановления. Увеличивайте нагрузки постепенно, прислушивайтесь к себе. Тише едешь – дальше будешь. Вы вернетесь в свою часть быстрее, если не будете слишком сильно налегать.

Гарри приступил к восстановлению, просто сидя в брезентовом кресле на солнце. В часы тишины к нему стали возвращаться силы. Он усаживался на краю луга, где наблюдал, как утолщаются и тянутся вверх травинки, как колышутся они, подобно морю, под пролетающим над ними ветром.

Не готовый ни к гимнастике, ни к строевой подготовке, он стал совершать короткие прогулки, которые каждый день удлинял на полкилометра, пока в начале июля, медленно возвращаясь к своему прежнему состоянию, не достиг Ла-Манша, перед тем много раз пройдя через Сент-Мари-дю-Мон и каждый раз дисциплинированно поворачивая обратно. Но в конце концов он дошел до края Ла-Мадлен, до самой воды, и увидел горизонт, широкий, как в открытом океане. Отбросив все самому себе установленные ограничения, он не повернул назад, но вышел на берег. Забыв о карабине, бившем его по боку, он побежал навстречу волнам и, наклонившись, чтобы коснуться их авангарда, чье пенное ожерелье совершало последний свой рывок, прежде чем впитаться в песок, почувствовал силу, подымавшуюся в нем, как прежде.

В сердце солдата может быть много такого, впечатанного в него внезапным, иррациональным, очищающим огнем, чего другие иногда не в состоянии постичь и что всю остальную жизнь неизменно будет вызывать у него преданность и волнение. Для Гарри в этой пространственно-временной точке память связала вместе невероятную любовь к жизни и приятие ее конечности, и мощный разряд, возникший между этими двумя впечатлениями, время от времени будет освещать мир странным образом. Стоя на пляже, он посмотрел на северо-запад. Там, под облаками, несомыми сильным ветром, стоял на якоре над шельфом флот вторжения, недвижимый на синем фоне. Прибрежная зона, усыпанная следами штурма – баржами, пирсами, созданными бульдозерами песчаными уступами и спутанной проволокой, разбитыми и перевернутыми автомобилями, – была похожа на заброшенную окраину Нью-Йорка. Штормы разрушили искусственные гавани Малберри-Харборс и разбросали суда и баржи островками искореженной стали. Они выглядели такими же промышленными и безжизненными, как причалы Уихокена или Бейонн-Марша с протянутыми над ними почерневшими фермами Пуласки-Скайвея [130].

Корабли разгружались в безмолвии, чтобы питать разрастающиеся армии, поскольку фронт продвигался вперед на топливе человеческих жизней, подаваемых на войну так же регулярно, как механически транспортируемый уголь в топку котла. Но здесь море было еще кобальтово-серым, тучи – лохматыми и полными жизни, как на картинах Будина, полковые вымпелы, развевающиеся на похожих на прутики радиомачтах, – красочными, как струящиеся шелка Мане. Движение машин, пересекающих взморье и покорно ускоряющихся на пути к сражению, приковало Гарри к месту. Всем, кто, как и он, оказался помимо воли подхвачен этой волной, подобия которой вновь и вновь повторяются на протяжении тысяч лет, был дарован вознаграждающий свет, время от времени посылающий даже самым простым солдатам проницательное и незабываемое предвидение. Если они выживали, у них появлялось качество, равное тому, что имеют художники, философы и священнослужители – святость, порождаемая внезапными вспышками памяти, которые могут неожиданно поражать даже трясущихся стариков со слезящимися глазами.

С севера над проливом донесся звук летящих «спитфайров» [131], тихий и спокойный. Приблизившись к берегу, три истребителя показали сине-белые днища фюзеляжей, заложили вираж на юго-восток и из уважения к тому, что произошло под ними незадолго до этого, покачали крыльями, приветствуя живых и мертвых. Пехота глубоко чтила эти самолеты, словно они были ангелами с огненными мечами. Это выражалось не только в том, что пехота приветствовала их появление над полем боя, но и во всеобщей любви к ним. Их поражающий вид и громкий рев были одновременно избавлением и защитой. То, как красиво и свободно они перемещались в воздухе, объединяя мощь с благодатью, заставляло сильнее биться сердца тех, кого они спасали. Обычно они заходили со спины со страшным грохотом, невидимые, пока не начали действовать. За ними следили с большим волнением: за тем, как они борются с наземными врагами, маневрируя и ныряя, как ястребы, и за их неслышимыми сражениями в небесах в окружении солнечных бликов. Почти минуту Гарри наблюдал за тем, как три самолета скользили над морем подобно ласточкам и, пройдя над отвесным берегом, разворачивались, освещенные солнцем.

Он каждый день ходил из Вьервиля к морю и обратно и скоро хорошо изучил весь берег. Ветер пригибал к горизонту и выравнивал дым от сотен кораблей и туго хлопал вымпелами и флагами на фалах и мачтах. Путь туда и обратно, иногда с отклонениями от прямого маршрута, равнялся двенадцати милям, и к середине июля он стал уже пробегать эту дистанцию. Давалось это с трудом, бежал он медленно, иногда требовалось вздремнуть в дюнах, тем не менее это была пробежка, неизбежно неприятная из-за карабина (увы, не самого идеального, тот был потерян), подпрыгивающего на спине. По утрам и после полудня он чаще всего упражнялся с солдатами, которые готовились вернуться на фронт, но иногда усталость брала верх, что свидетельствовало о еще неполном выздоровлении, и он шел спать. Только после ужина, после дня, проведенного на солнце, а иногда и после купания в Ла-Манше, холодные воды которого были и укрепляющими и изнурительными, он добирался до своего брезентового кресла на краю теперь уже скошенного поля, чтобы посидеть и почитать. Он перенес туда небольшой раскладной стол, чтобы писать письма и составлять документы, зажигая свечу с наступлением темноты. Самодельная свеча стояла в стеклянной банке, защищавшей от случайных порывов ветра, который раскачивал травы, пока они их не скосили. Он обнаружил, что можно работать при свете одного фитиля, без зеркал, преломляющих кристаллов или канделябров, что это удобно и света вполне достаточно. Он ставил банку прямо на лист бумаги, и в ее теплом мерцающем свете, как в центре сцены, в окружении танцующих теней, его перо работало в своем собственном, защищенном и спокойном мире живее и свободнее, чем когда-либо. И хотя война, прошлое и будущее успокаивались и отодвигались летней ночью, он знал, что это небольшая передышка перед тем, как он пойдет с карабином по снегу.