Марк Хелприн - На солнце и в тени

– Сколько процентов людей на карточках умерли?

Задумавшись на мгновение, Сазерленд произвел расчет, в котором обошелся без цифр.

– Половина. Может, больше. Когда они умирают, я не могу снимать их с ролика. Это было бы ужасно – просто бросать их в корзину для бумаг.

– Я теперь намного лучше принимаю решения, чем когда нам было по девять лет, и я решил.

– Хорошо. – Сазерленд достал блокнот линованной бумаги и взял ручку. – Излагай. – Он был таким же, как Вандерлин, – компетентным, самодостаточным, скромным, вдумчивым, и все это прочитывалось в его поведении и в его лице.

– Гибб, я не хочу оставлять свое имущество учреждениям. Знаю, это помогло бы благотворительности, искусству и, так или иначе, многим людям, но я и без того делаю это из своих доходов, и так же могут делать мои наследники. Все материальное, все вещи – они бесполезны, если не подпитывают огонь живых. Мой сын ушел и не удостоится, чтобы его имя было начертано на здании. Не мне решать, как должно быть.

Сазерленд внимательно слушал, пока ничего не записывая.

– Я обнаружил недавно… сегодня утром… что, возможно, самое большое удовольствие и облегчение в жизни, как ни странно это прозвучит, состоит в том, чтобы доверять своим наследникам и наследникам наследников в будущем, которого не можешь знать и никогда не узнаешь.

– Когда Чарли был маленьким, мы… – Вандерлин запнулся, но, набравшись решимости, продолжил: – Мы часто ссорились. Я думал, что когда-нибудь, когда ему будет за двадцать, это пройдет, как было у нас с отцом, но он до этого так и не дожил. Тем не менее даже в худшие времена я видел в нем человека устойчивого и порядочного, ничуть не хуже других. В это просто веришь. Пускаешь свой хлеб по водам и, выражая уверенность в тех, кто следует за тобой, вручаешь им величайший дар, а дар, который получаешь в ответ, еще больше.

Сазерленд соглашался, но по-прежнему ничего не записывал.

– Так что учреждениям придется подождать. Я сейчас, Гибб, читаю биографии. В каждой жизни, или в той части жизни, что освещена, есть полнота и баланс, с которыми не может сравниться ни одна теория или абстракция. Почему люди тратят столько времени на абстракции? Жизнь, которая нам дается, которую мы проживаем, – пытаться понять ее с помощью систем и идей – все равно что приручать слона с помощью пинцета.

– А как насчет мощных идей, Джим? Атомная бомба, гравитация, Великая хартия вольностей и все такое?

– Для вселенной это булавочные уколы.

– А жизнь? Что большего есть в жизни?

– Все великие силы, действующие в миниатюре и в совершенстве. Вот куда надо смотреть. Вот почему я хочу, чтобы все перешло к живой плоти и крови. А именно к человеку, который, я это знаю, отважен, благороден, верен, отзывчив – и ничего от меня в этом отношении не ждет. Для того, кто протянул мне руку помощи, когда и для него, и для всех на свете я был ничтожнейшим.

– На войне?

– После войны.

– Он женат?

– Да.

– Дети?

– Нет, насколько я знаю.

– Хочешь, чтобы его будущие дети наследовали per stirpes [179]? Или оговорить что-то иное?

– Да, чтобы и его дети. Не хочу делать это наполовину.

– Родственники это оспорят.

– Мой кузен почти преступник, а его сын еще хуже. Сделай так, чтобы и комар носа не подточил.

– Это я умею. – Сазерленд бросил блокнот на стол, так ничего в нем и не записав. – Если все это вступает в силу после смерти Элиссы, особенности трастов те же самые и не надо возиться с инвентаризацией, то нам только и остается, что кое-что напечатать и подписать. Сегодня мне не придется обрушивать «Ю-Эс Стил», хотя, бог свидетель, они это заслужили. Настоящее шило в заднице. Вернись перед закрытием, и у нас все будет готово, прямо как в химчистке.

Он подумал, что это забавно, взял блокнот и снова снял колпачок с авторучки.

– Продиктуй мне имя, по буквам, и адрес.

– Адрес его я не помню, но могу узнать. Займусь этим.

– Тогда возвращайся… – Сазерленд поднял руку, чтобы взглянуть на часы. – В пять. – Он коснулся пером бумаги. – Как его зовут? И что это такое?

Вандерлин держал под мышкой брезентовый сверток, который пронес с самой Уолл-стрит, едва его замечая.

– Это вещмешок, – сказал он. – Хочу забрать куртку, которую отдавал в починку.

– Разве нельзя кого-нибудь послать?

– Нет, этим я занимаюсь сам.

Он повернулся к выходу.

– Джим? Имя?

Пока Вандерлин называл имя своего наследника, он словно вновь обретал своего сына. Он застыл, до конца не обернувшись, потому что не хотел, чтобы даже такой давний друг увидел, как сильно это на него действует. Ручка Сазерленда плавно задвигалась по странице блокнота в тишине его кабинета, где слышался только посвист ветра, касавшегося окон в своем вечном странствии по свету в виде огромных потоков, прозрачных и холодных, как эфир.

До того как Гарри увидел в аркаде Евгению Эбу, Вандерлин изменил свое завещание, а четверо десантников сошлись на складе в Ньюарке, Кэтрин проснулась в комнате своего детства. Ист-Ривер окутывала серая дымка, а на террасе ворковали голуби. Она чувствовала, что ее отбросило во времени, словно посреди песни кто-то поднял рычаг проигрывателя и опустил его на гладкий и беззвучный край пластинки. Хотя она была сильно привязана к дням минувшим, пережить их заново было бы самой печальной участью, хотя бы потому, что она бы знала, каким именно образом они закончатся.

Но вскоре, стоя под почти обжигающе горячим душем и прислушиваясь к пению воды в кранах, она вернулась к практическим вопросам. Накануне вечером, после необычайно сильного выступления в начале недели, ее постигла неудача, и она не была уверена, что сможет восстановиться. В этом отношении все всегда приходило само собой, и требовался лишь труд, чтобы утвердиться. Она не знала, откуда это взялось, и теперь, когда вещи, всегда казавшиеся простыми, вдруг хаотично спутались, у нее не было доступа к их истокам, чтобы все наладить. Это случилось в театре – не прошло еще и двенадцати часов.

Сначала она так поспешно надела свой костюм, что он разорвался и его пришлось латать с помощью булавок и ленты. То, что ее отвлекало, чем бы оно ни было, все усиливалось, пока не охватило ее целиком. Когда ее платье на скорую руку починили, она опрокинула бутылку со спиртом, из-за чего треснула стеклянная столешница ее туалетного столика. Коридоры отказывались следовать привычной динамике, из-за чего она ворвалась на сцену так, словно и в самом деле вышла из железнодорожного вокзала в свет и какофонию Нью-Йорка. Она перестала двигаться свободно, словно скатываясь с горки, – ее гипнотизировало и сковывало все, что попадалось на глаза, – свернутый пожарный шланг в стеклянном ящике, выключатели, ведра с песком для гашения сигарет, объявление Департамента труда штата Нью-Йорк.