Марк Хелприн - На солнце и в тени

Гарри спустился на две ступеньки и присел в кожаное кресло рядом с языками пламени, оказавшимися теперь на уровне глаз. Здесь можно было как следует обсохнуть, пока рассеивается буря. Время у него было. На ступеньках появилась официантка. Она держала под мышкой поднос и больше походила на школьницу, чем на официантку.

– Чего бы вы хотели? – спросила она.

У Гарри возникло чувство, какое, должно быть, испытывает попавшее в ловушку животное, – чтобы оставаться на месте, нужно было потратить деньги на то, чего ему не надо. Она спрашивала о своеобразной ренте, но, чтобы арендаторы сохранили лицо, приносила им что-то на подносе. Пить, особенно для Гарри, было слишком рано, но он должен был заплатить арендную плату.

– Какое у вас есть виски? – спросил он.

Она назвала с полдюжины сортов. Он подумал, черт с ним, с тем, что ему нельзя пить, выбрал один и попросил еще и стакан воды. Такое он наблюдал в «Коннауте» [178], среди людей, которые, казалось, знали, что делали. Быстро вернувшись, она поставила виски и стакан воды на низкий столик у колен Гарри, взяла деньги и ушла, блеснув улыбкой до ушей. То, что у такой маленькой женщины оказалась такая широкая и шокирующая улыбка, приводило в замешательство. Гарри выпил виски, а затем немного воды. Выждал несколько минут, а затем повторил. Он рассчитал, что содержимого стаканов ему хватит минут на двадцать, этого времени вполне достаточно, чтобы обсушиться, особенно у огня, а затем придется отправиться на паром в Уихокен. Он закрыл глаза и погрузился в сон, как спят между станциями пассажиры, в поверхностную дремоту, которая не мешает следить за расписанием. Шум огня делил время на точные отрезки, которые он каким-то образом осознавал.

Словно по команде, он открыл глаза, и свет прояснил его мысли. Напротив него в кресле, бывшем близнецом его собственного, сидел человек, глядевший на пламя, развернувшись к нему на три четверти. Лицо у незнакомца было длинным, сильным и тощим. Даже в ресторане среди майского сада в Антибе видно было бы, что последние полгода он сражался в пустыне или в степях, во всяком случае, так показалось Гарри, который в то же время подумал, что перед ним мог быть венгр или тюрк. Хотя лицо у него было европейским, в нем было и что-то неуловимо азиатское. Оно говорило о безвестных местах, затерянных во времени, о жилистых и обветренных монголах, сарматах, казахах и финнах.

Он был одет в твидовый пиджак и темно-серые брюки. Его поредевшие волосы были напомажены, от его очень крупных, белых и прямых зубов с возрастом отступили десны. Глянув на его руки, Гарри по их размеру и очертаниям сухожилий понял, как мощна их хватка. Он внушал своего рода страх, но Гарри почувствовал к нему расположение. На нем были круглые роговые очки, паспорт Лиги Плюща, но красновато-оранжевого оттенка. Гарри никогда не видел таких оправ.

У него был отсутствующий взгляд беженца, десятки тысяч которых хлынули в Нью-Йорк. Хотя Гарри немало видел и испытал, он избежал трагедии, которую перенесли и продолжали переносить столь многие люди. Гарри к этому человеку влекло как магнитом, но почтительность к нему внушалась не только возрастом, но и тем, что он пережил. Он неотрывно смотрел в огонь, словно ожидал ответа на вопрос, который не был задан.

Человек краем глаза заметил, что за ним наблюдают. Он повернулся к Гарри, как бы спрашивая: чего ты хочешь? И Гарри без слов посмотрел на него, словно отвечая на вопрос, который не был поставлен. Незнакомец пожал плечами. Когда он указал на пламя, его левая рука двинулась почти так же, как если бы он рассыпал крошки для голубей.

– Вся моя семья, – сказал он. – Как могли это здесь поставить?

– Что поставить? – спросил Гарри.

Тюрк глянул в его сторону, чтобы удостовериться, что Гарри в самом деле не знает и достоин того, чтобы ему рассказать.

– Вот это, – сказал он, снова указывая на огонь. – Это установка из крематория. Один в один.

– Точно? – спросил Гарри.

– Точно.

– Вы уверены?

– Уверен.

– Как могли поставить такую штуку в баре отеля? – спросил Гарри.

– Об этом-то я и спрашиваю.

– Может, они не знают?

– Может, не знают, – сказал тюрк. – Я зашел, чтобы укрыться от дождя, а когда это увидел…

– Почему вы остались? – спросил Гарри. – Из-за дождя?

– Дождь – сущая ерунда.

– Тогда почему?

– В этом огне я вижу своего ребенка, – сказал он, – свою жену, родителей. Не могу их оставить. Конечно, их там нет, но дело вот в чем: они в святости. Окисление, – профессионально сказал он. – В могиле оно идет медленно. Здесь – быстро. В могиле этому способствуют крошечные муравьи-фуражиры и прочее. Здесь этому способствует или, лучше сказать, тянет это, словно за руку, окисление метана. Это одно и то же. Разница только в скорости.

– Вы химик?

– В свое время, – сказал тюрк, – я был физиком.

– Где?

– В Будапеште, – сказал он по-венгерски.

– Я подумал, что вы венгр. Не догадывался, что физик.

– Был . У физиков имеется склонность к абстрактной философии, а это грех. Если бы мне пришлось вернуться к физике, я бы соблазнился этим грехом. Именно грех породил войну, отобравшую все. Меня больше не интересует природная истина или что-либо другое, столь же холодное. Мы слишком нежны для этого. Это не принесет нам ничего хорошего. – Здесь он остановился.

Гарри попытался прийти ему на помощь.

– Чем же занимается тот, – спросил он, – кто перестает быть физиком?

– Работает в ресторане, – почти весело сказал тюрк. – Недалеко отсюда. Он кошерный. Я знаю, как это делать. Я не был религиозен, но жена заставляла меня соблюдать такие вещи, хотя мы допускали много исключений, которые не должны были допускать.

– Например? – спросил Гарри, желая отвлечь его еще больше, хотя вопросом о прошлой жизни вряд ли можно было его отвлечь.

– В Италии и Далмации мы ели моллюсков. А теперь я работаю в ресторане. Мне кажется странным находиться среди евреев, которые живы. Словно они призраки.

– Вы ведь живы.

– Не вполне, да и ненадолго, как тому и следует быть.

– Вы официант?

– Я мою посуду. В детстве я жил в Англии, так что по-английски, ну, сами видите. Меня хотели взять официантом. Больше денег и куда приятнее.

– Но надо принять покаяние.

– Мне надо принять покаяние. И надо умереть. Но скажите мне, почему я до сих пор не умер?

– Пока вы живете, и они остаются живы. Вы – сосуд, которому нельзя утонуть, иначе они утонут с вами. И вы по-прежнему моете посуду, потому что…

– Потому что это свято, – сказал тюрк, завершая фразу Гарри. Гарри не пришлось его торопить: тюрк сам хотел все объяснить, что и сделал, не как профессор, которым некогда был, но с убеждением и чувством, вплавленным в него миром. – Души, – сказал он, – подобно лучам света, существуют в совершенном, параллельном равенстве, всегда. Но когда в течение бесконечно короткого времени они проходят через грубый механизм жизни, задерживающий их на пути, то разделяются и высвобождаются, сталкиваясь с различными препятствиями и двигаясь с разной скоростью, как преломляется свет, встречая помехи на своем пути. Возникая на другой стороне, они снова движутся сообща, в совершенстве.