Марк Хелприн - На солнце и в тени

Вход туда отличался блистательной архитектурой – сначала человек попадал в приемную, элегантную, но без подавляющей роскоши. Потом, словно чтобы подстегнуть ожидания, потолок понижался, а тьма заставляла органы чувств приспособиться к меньшим масштабам. Но от третьего помещения, когда оно открывалось, захватывало дух – оно простиралось на три этажа, огромное и широкое, богато убранное темным деревом и драпировками малиновых и золотистых тонов, а его героические полотна взирали вниз через тишину настолько объемную, что она поглощала звук, как подушка, которой прихлопнули комара. Несколько каминов обеспечивали спокойствие и тепло, и это место как нельзя лучше подходило для того, чтобы переждать гневный приступ серого дождя, но во времена Депрессии Гарри не мог позволить себе вступить в этот клуб. Во время войны он, конечно, отсутствовал в городе, а когда вернулся, то откладывал вступление, пока не сможет себе это позволить. Кроме того, если не считать пережидания бури, он – будучи нетерпимым к роскоши и не вписываясь в обычное общество – не знал, что именно ему там делать.

Но теперь, когда надо было укрыться от дождя, он оказался в аркаде, через которую, согласно ее обычной логике, ему надлежало пройти до 43-й улицы, миновав Евгению Эбу в мастерской по ремонту одежды. Большую часть времени она смотрела в большое, как суповая тарелка, и прозрачное, как эфир, увеличительное стекло, висевшее над ее работой, меж тем как мощная лампа освещала пряди шерсти, которые она вязала и скручивала.

Он никогда никого не полюбил бы так, как любил Кэтрин, но все равно любил Евгению Эбу, пусть только на расстоянии. По-прежнему красивая, она больше не была девушкой несравненного очарования, но, независимо от возраста, сохраняла для него все то волшебство, которым когда-то обладала. Будучи лишь иллюзией, это было еще более тонкой, более прочной правдой. Если с возрастом вы не видите в глазах женщины юность восемнадцати лет, это не она постарела, это вы слепы. Гарри начал двигаться через узкую аркаду, медленно приближаясь к ее мастерской. С каждым шагом он освобождался от мирских забот и достигал все большего согласия с собой. Это было не ложной и вводящей в заблуждение уверенностью в успехе, но тем, что дается неудачами и горькой правдой, – после тьмы и лишений приходит ощущение святости, океан ясности. Он подошел к маленькой витрине, через которую увидел в миниатюре идеал прелести своей юности, теперь казавшийся бессмертным.

Защищенная от любых пришельцев своей золотой звездой, с лицом, озаряемым светом более доброжелательным, чем на любой сцене поблизости – а их было много, – она терпеливо ткала, и Гарри подумал, хотя и не мог это объяснить, что она будет заниматься этим удовлетворенно и вечно. Он заставил себя идти, пока не оказался у двери на 43-ю улицу. Дождь начал стихать. Через пару мгновений он снова будет на улице, в невидимых облаках воздуха, которые часто задерживаются после ливня. В гармонии, порождаемой диссонансом, доносился гул аркады, подобный шуму пропеллера самолета, неподвижно стоящего на взлетно-посадочной полосе и готового отпустить тормоза и рвануться вперед. Подобно тысячам стеблей освещаемой солнцем пшеницы, связанным в снопы, вращающиеся лопасти винтов невидимы по отдельности, образуя единый блестящий диск. Эти настойчивые, всеохватные частота и громкость, возвещающие десантнику, что он будет вознесен вверх, присутствовали в звуке, который он слышал в золотой аркаде.

Пока шквальный ветер чертил темные линии на воде, обычно испещренной барашками, Вандерлин бездействовал у себя в кабинете, следя за паромами, тащившимися сквозь завесы дождя. Не в состоянии работать, он оперся локтем на стол, поддерживая рукой подбородок, а затем уронил руку и нервно застучал большим пальцем по дереву, словно пришел к какому-то заключению. Порой сердце у него ухало, словно в кровь попадал воздух.

Он нажал на первый рычаг интеркома.

– На какое время у меня назначена встреча с адвокатами? – спросил он, имея в виду Сазерленда и Дуайта, своих личных поверенных.

– У вас не назначено, – донеслось в ответ.

– Вот как, а я думал, что назначил. Пожалуйста, позвоните им.

Через минуту секретарь сообщил, что они на линии.

– Когда можешь со мной увидеться? – спросил Вандерлин у Сазерленда, который был когда-то перепуганным мальчиком, оказавшимся в соседней комнатке в их первый день в Гротоне, – перепуганным, как Вандерлин позже будет рассказывать ему на бесчисленных семейных собраниях, потому что его экстрасенсорное восприятие сообщило, что в будущем ему придется довольствоваться Принстоном. По тону Вандерлина Сазерленд понял: тот хочет, чтобы встреча состоялась как можно скорее.

– Когда бы ты хотел?

– Сегодня.

– Я сейчас свободен. Обычно в это время я стараюсь пообедать. Ты где?

– В офисе.

– Если выстрелишь собой из пушки, будешь здесь через минуту. Открыть окно?

– Брось, Писклявый. – Люди их положения называли друг друга такими кличками, не боясь, что это могут услышать неотесанные иммигранты и насмехаться над их классом.

– Как только сможешь добраться. Я сегодня не так сильно занят.

– Не могу ждать.

– Уверен, что так оно и есть.

Когда дождь перестал, Гарри посмотрел на часы в витрине магазина на другой стороне улицы и, поняв, что не опаздывает, без спешки отправился в путь. Он медленно шел на юго-восток, к заливу Кипс, по тихим кварталам особняков, неподверженным лихорадке центра.

У дождя, однако, имелся еще один заряд, и он воспользовался им, вдруг обрушившись наземь, словно хор отбойных молотков, когда Гарри переходил через Парк-авеню в районе 30-х улиц. Не желая промокнуть или замерзнуть, Гарри побежал к первому широкому входу, попавшемуся ему на глаза, уменьшенному неоклассическому монументу в полуквартале от Лексингтон. Он не успел разглядеть, что это такое, но, как только вбежал, понял, что это отель, один из многих в этом районе, со средними ценами, в основном для бизнесменов и мало кому известный. Можно было предположить, что подобным заведениям недостает элегантности и что они не составили себе имени.

Но Нью-Йорк – это город лежащих на поверхности тайн, и этот отель, название которого для Гарри осталось неведомым, оказался сверхъестественно роскошен. Вход был таким темным, что показалось, будто он вошел в пещеру или разом ослеп. Темнота поминутно прояснялась грозой, бушевавшей над Манхэттеном. Очередная молния, разражаясь, фиксировала неподвижную картинку, остаточное изображение которой помогало двигаться в темноте.

Стола регистрации там не было. Не было и швейцаров или посыльных. Справа располагалась стойка, за которой сидели несколько человек, поглощенные разговором. Слева, двумя ступеньками ниже, была зона отдыха, где с одной стороны горел необычный камин. Два ряда газовых языков пламени в фут или более высотой тянулись на десять футов в очаге, сложенном из черного сланца. Давление газа, выбрасывавшее языки пламени на фут в воздух, по шестьдесят в каждом ряду, еще и заставляло их неистово танцевать. Их тепло согревало, но не было слишком сухим, а пляшущий свет, единственная иллюминация в большом помещении, изменял все вокруг, сам постоянно двигаясь.