Марк Хелприн - На солнце и в тени

Когда с началом ноября наконец нерешительно вернулась осень, полосы дождя продолжили мести Манхэттен, чередуясь с солнцем и голубым небом. Когда Евгения Эба заканчивала починку необычной куртки английской шерсти, которую чинила много раз прежде, улицы то были влажными и темными, то искрились на солнце. Бизнес из-за большого предложения готового платья шел вяло, поэтому она была благодарна за эту работу, какой бы странной она ни была, и не спрашивала, почему разрыв на рукаве продолжает появляться снова и снова. Когда эту вещь принесли ей во второй раз, она узнала свою работу и предложила починить ее бесплатно. «Нет, об этом не может быть и речи, – повелительно сказал хозяин. – Я сам виноват. Шарнир на румпеле моей лодки все время цепляется за это место. Я не могу этого изменить. Лодка быстрая, выигрывает гонки. Можно навалиться на румпель так, что он поворачивается очень быстро, и тогда корма приподнята, а не утоплена. Нет, и слышать не хочу. Если вы готовы чинить мою куртку, я просто буду приносить ее, когда она порвется».

Понимая, что разрыв сделан вязальным крючком, а не шарниром парусника, она все равно согласилась. Сначала она подумала, что он проявляет к ней интерес. Так оно и было, но это был не тот интерес, который часто останавливал мужчин у ее витрины, когда, молодые или старые, они делали вид, что очарованы ее работой, а на самом деле не могли отвести от нее взгляд, любуясь ее волосами, блестевшими на свету. Он был богат и в том возрасте, когда мог бы искать любовницу, но по тому, как он с ней говорил, и по выражению его лица при этом было ясно, что это не тот случай.

Он по крайней мере в десятый раз принес свою куртку, всегда порванную в одном и том же месте. Она знала о нем не больше, чем когда увидела его впервые, и он знал о ней не больше, потому что не стремился завязать разговор, а уж для Евгении Эбы разговор был среди тех вещей, без которых она прекрасно могла обойтись. Она была немного обижена и в то же время признательна, потому что почти год работы на него позволял ей сводить концы с концами в черные дни, пусть даже и в обрез.

В январе она никогда не указывала ему, что он почти наверняка не мог ходить под парусом, как не говорила в июле и августе, когда солнце едва не доводило воды залива до кипения, что он вряд ли мог плавать в шерстяной куртке. Было понятно, что такие вещи следует оставлять без замечаний. Что бы он ни делал, это не было обязанностью. Не было это и удовольствием или неудовольствием – просто так повелось. Время от времени он приносит ей куртку, которую порвал, а она аккуратно ее починяет. Может быть, он ее жалел. Возможно, он потерял сына и видел ее звезду, или подчинялся чему-то, чего сам не знал, или просто был щедрым, как некоторые люди. Возможно, после войны он немного сошел с ума и думал, что эта изысканная женщина, каждый день работающая одна в маленькой мастерской, с природным упорством чинит не только порванные куртки, брюки с дырами, прожженными сигаретами, и пальто с осыпающимися краями, но и весь раненый и страдающий мир.

Из своих окон, расположенных высоко над Центральным парком, Гарри смотрел, как полосы дождевых облаков совершают набег на город, а затем уплывают с голубого неба. Картина начинала складываться. Сассингэм и Джонсон покинут свои отели, Байер рано перевернет вывеску на своей двери, и его клиентам придется прийти в другой раз. Люди Вандерлина ждут в Ньюарке, позже туда прибудет и хирург. Вердераме вершил свой суд среди стен в серых и зеленых тонах, уверенный в своей роли и справедливости того, что он делал. Он считал, что был тем, кем был, потому что мир был к нему несправедлив, и лицензия, которую он выдал сам себе из-за этой несправедливости, служила для него неисчерпаемым источником удовольствия, по мере того как он вымещал свои обиды и нападал на всех, прежде чем они могли напасть на него. Хотя пока колеса на его «Кадиллаке» были неподвижны, в сумерках они будут крутиться. Все, что произойдет, было на пороге, пусть даже не все знали, что это надвигается, и никто не знал, как именно это произойдет.

Кэтрин не раз говорила себе, что Гарри всю войну сражался в 82-й воздушно-десантной дивизии, что он и остальные были прежде всего прирожденными бойцами и усвоили все уроки, которые могли им потребоваться, когда загнали немцев в сердце Германии, что они привыкли к суровым боям, знали, что делать, и ничто не могло их устрашить.

Все же порой она трепетала. Но этим вечером она выйдет на сцену и выдаст лучшее представление за свою карьеру. Аплодисменты будут соперничать с недавними ливнями, но она их не услышит. Она пренебрежет ими и унесется от них, увлеченная своей песней. Она ни о чем не могла думать, кроме Эспланады, где все прояснится. Гарри отправился на паром, выйдя раньше, чем собирался, надеясь, что в ходьбе избавится от всего, что его тревожило. Он никогда не бывал в городе перед боем. Всегда был на каком-нибудь тихом аэродроме, где слышно, как поют цикады в пустыне, или на английской пустоши после долгой поездки в грузовике. Эти окрестности, простые и лишенные действия, позволяли ему уловить ритм войны и объединиться с ним, сплавиться с боем и отбросить надежду на жизнь, тем самым сохранив ее.

Время от времени остаточные струи дождя, который может длиться минуту или полчаса, яростно бились о землю, прежде чем уйти на север и умереть в горах Новой Англии. Выйдя из парка, Гарри вскоре наткнулся на магазин музыкальных инструментов на 57-й улице, где присоединился к небольшой группе людей, стоявших в вестибюле, пока молодая девушка внутри опробовала пианино. Под присмотром родителей она играла разделы сонат и концертов Бетховена и фрагменты из Моцарта, которые все объединялись друг с другом ее собственными превосходными каденциями. Она не знала, что у нее есть слушатели, что идет дождь, что он перестал, что люди ушли или что Гарри остался слушать, когда мог идти дальше. Последнее, что она сыграла, прежде чем опустила крышку, как бы говоря, что выбрала именно это пианино, была вторая часть «Патетической».

Когда Гарри протолкнулся из вестибюля на мокрый тротуар, отражавший мазки синевы, он начал понемногу обретать то, что всегда искал перед боем, – ощущение, что времени не существует, что он сам не в счет, что все вещи связаны и организованы волей, далеко превосходящей человеческую, и что мир насыщен красотой, несмотря ни на какие утраты. Он начал получать это от музыки, а затем от движения на улицах и от небесного действа, которое походило на целенаправленную гонку облаков.

Когда он прошел десять или двенадцать кварталов по Пятой авеню к 46-й улице, начался ливень. Он думал, что сможет его выдержать, но ветер и вода вынудили его искать убежище на западе, на 44-й. Он безрассудно представил, что мог бы заглянуть в Гарвардский клуб. Порой он мог войти туда, притворившись аристократом путем придания лицу странного выражения удовольствия и раздражения одновременно. Тем не менее привратник иногда проверял, спрашивая: «Являетесь ли вы членом, сэр?» – тоном, которым можно было бесконтактно препарировать лягушку. Как-то раз Гарри остановили, когда у него не было никакой нужды в напускной беспечности. Он был там на законных основаниях, чтобы встретиться с Говардом Мамфордом Джонсом, с которым поддерживал связь с тех пор, как выдающийся профессор спросил однажды осенью у Гарри, оказавшегося единственным студентом на его отделении, которого он не узнал, что тот думает о литературе на службе у политики и идеологии. В тридцатые годы считалось, что она должна им служить. Гарри ответил, отчасти импровизируя, отчасти из убеждения: «Я считаю, что литература должна выйти за рамки мнений, как давно уже вышла музыка, и к старости, если нам повезет, это может произойти». Это было началом их знакомства. Когда Гарри вернулся в Нью-Йорк, они иногда встречались, чтобы выпить в Гарвардском клубе.