Марк Хелприн - На солнце и в тени

Спускаясь с дюн на тропу, утоптанную в песке, и последовательно переходя на променад, на каменную террасу, а затем на сияющий сосновый паркет и старинные ковры из Исфахана, он забыл о море. Снова оказавшись в униформе, как сотня с чем-то гостей мужского пола и официантов, тоже одетых пингвинами, он обрел уверенность, которую дает анонимность. Никто не оспаривал его права там находиться. Он мог свободно передвигаться, даже более чем свободно, потому что его не отя-гощало ни положение, которое требовалось бы защищать, ни инвестиции, ни членство, ни договоренности. Он чувствовал себя неуязвимым, словно восстал из мертвых и был невидим. Он был призраком, который может незаметно опрокидывать подносы, уставленные полными бокалами, щипать помпезных вдовствующих особ и запускать в воздух печеные картофелины наподобие артиллерийских снарядов, и шел вперед в сгущающейся атмосфере скандала, который он был полон решимости учинить.

Хотя он говорил Корнеллу, что ближе чем на милю там не будет ни одного еврея, с его способностью распознавать других евреев (чутьем, которому, по его мнению, предстояло исчезнуть через одно или два поколения), даже когда это не удавалось неевреям, он определил своих сородичей в нескольких музыкантах и женщине, которая пела. Возможно, указанием было что-то в их взглядах, в манере двигаться или в самих очертаниях их тел, а также в ее голосе: он, разумеется, был необычайно чувствителен к женским голосам. Она пела «Тот, кто за мной присмотрит», и пока один из евреев-музыкантов оглаживал поверхность малого барабана, чтобы смягчить эту жалобу, другой обострял ее своей скрипкой.

Сейчас, когда он бродил по комнатам в поисках Кэтрин, до него доходили только свет и музыка. Все вокруг – глянцевито-белая мебель, богатые оттенки стен, серебро, хрусталь и камины с заботливо поддерживаемым пламенем – служило лишь рамой для нее. И все же, обследовав полдюжины обширных комнат и длинных коридоров, он так и не смог ее обнаружить. Возможно, она удалялась от него с той же скоростью, с которой он двигался к ней, и они кружили, чтобы никогда не встретиться. Возможно, разрывая этот замкнутый круг и наугад пересекая свои собственные следы, он с ней просто разминулся. Находиться вдвоем в огромном, полном народу помещении целых полчаса и не встретиться казалось необъяснимым. Это уже однажды случилось – на пароме.

Он остановился, чтобы это обдумать. В центре большой библиотеки горел огонь в камине, и человек двадцать или тридцать разговаривали, собравшись маленькими группками. У него в руке был пустой бокал. Некоторое время назад он оставил свою бутылку на столе среди пятидесяти других. Может быть, он чувствовал бы себя смущенным, стоя в одиночестве посреди комнаты, если бы не огонь, не опьянение и не пришедшая в голову мысль, что за годы, предшествовавшие их встрече, они, вполне возможно, проходили друг мимо друга на улице, сидели в одном и том же вагоне метро или стояли рядом в очереди – в линии, как говорят ньюйоркцы. Хотя он ничего подобного не помнил и, насколько ему было известно, ничего подобного никогда не случалось, он тем не менее считал, что нечто такое было, потому что у него имелось воспоминание, не поддававшееся окончательному восстановлению, и он подозревал, что создал его только в честь того, чего никогда не достигнет. И все же оно было очень сильным и оставалось с ним. Оно занимало время не больше, чем щелчок пальцами или щелчок фотоаппарата, но повторялось снова и снова: промельк облаков и неба – бледно-голубого неба, светло-серых, как голубиный окрас, облаков. Он падал сквозь них, как было, когда он прыгал с парашютом во время войны. Небо было зимнее, и светило солнце.

Потом его плечо сжала чья-то рука. Он вздрогнул и обернулся.

– Вот и вы, – сказал давешний незнакомец, пьяный не больше и не меньше, чем у канала. – Переплыли.

– Как ни в чем не бывало. – Каламбур остался незамеченным. Гарри и сам был слегка пьян.

– Хорошо поплавали?

Гарри подошел к нему и мягко, но с той нарочитой четкостью, с которой разговаривают с пьяным в шумной комнате, сказал:

– Очень холодно. И меня чуть было не унесло в море. Мы не могли бы сохранить это в тайне? Это несколько неудобно: не знать о канале и быть вынужденным перебираться через него голышом.

– Совершенно с вами согласен. Мне бы и в голову не – пришло…

– Хорошо.

– Вы были на войне? Были, должно быть.

– Был.

– Я тоже. Водил транспортные самолеты над Тихим океаном и два раза падал. А вы?

– Воздушный десант. Тоже падал, но это было запланировано.

– Где?

– В Восемьдесят второй дивизии и никогда не был на Тихом океане.

– Где вы учились?

– В Гарварде, – сказал Гарри, чувствуя, что этот факт в данных обстоятельствах эквивалентен совершенному знанию немецкого языка после десантирования в Берлине в 1944 году.

– Я имею в виду, где была ваша приготовительная школа?

– В приготовительную школу я не ходил. Меня нашли в обувной коробке, воспитывали сварщики и обучали волки. Потом я поступил в Гарвард.

– Сварщики! – с восторгом повторил пилот транспортной авиации. – Не видел ни одного человека, которого воспитали бы сварщики!

– Да, – сказал Гарри. – Мои родители. Они, помимо всего прочего, научили меня сварочному делу. Вы видели Кэтрин?

– Сначала видел, но уже довольно давно не вижу. То ли она становится невидимой для меня, когда я слишком много выпью, то ли они с Виктором улизнули на пляж или наверх, – он указал пальцем левой руки на лестницу и пьяно проследовал в том же направлении взглядом, – потому что Виктора я тоже не вижу.

– Здесь много народу. Во что она одета?

– В такую серебристую с черным штуковину – вся так и искрится. На вечеринках в честь помолвки всегда лучше, если женщина красива. Это все как-то фокусирует. Какой смысл Виктору жениться на швабре? А Кэтрин красива, по-своему.

– Уверен, – с безумной убежденностью по уши влюбленного сказал Гарри, – что она самая красивая женщина на свете.

– Я бы так не сказал. Она привлекательна, но выглядит еще и довольно забавно.

– Я так не думаю. По-моему, она самая красивая женщина на свете.

– Вы это уже сказали. Зачем снова повторяете?

– Я говорил вам раньше. Я ее люблю.

– Правда? Это очень дружественно с вашей стороны. Я имею в виду, – это он произнес заговорщицки и слегка покачиваясь, – может быть, слишком дружественно. За что, вы говорите, вы ее любите? Я думал…

– Я люблю ее, – ответил Гарри, словно свидетельствуя не перед нетрезвым транспортным пилотом, принадлежащим к епископальной церкви, но перед Богом, – помимо всего прочего, за широту ее мысли и богатство ума. Именно это делает ее бесконечно красивой.

– Ого! – сказал транспортный пилот. – За ее что?