Марк Хелприн - На солнце и в тени

Гарри изо всех сил старался оставаться в сознании, но не мог, и последнее, что он помнил, лежа на тротуаре и истекая кровью, был страх, что он все еще будет там, когда Вердераме выйдет. Он не мог ни двигаться, ни оставаться в сознании и просто позволил себе отключиться.

Двое копов подошли, пошевелили Гарри ногами, но никакой реакции не последовало. Тогда один из них отправился к телефонной будке, чтобы вызвать «Скорую помощь». Водителю «Скорой» они сказали то же, что написали в полицейском протоколе: мол, буйный пьяница напал на прохожего, упал и сам себя поранил. В конце концов Корнелл нашел его в Белвью [74], в крови и без сознания, а Кэтрин, приехав туда, перевезла его в больницу Св. Луки. Через некоторое время он начал ходить и разговаривать, хотя еще не мог делать и то и другое одновременно.

Теперь, когда обильно текла чужая горячая вода, все для него прояснилось. Потерять все можно в один миг или на протяжении долгого времени. Можно столкнуться с природными силами или какими-то еще, которых нельзя преодолеть добродетелью. Мужество, величие, честность – все может быть побеждено. Он понял это на поле боя, когда видел, как смерть выбирает жертву среди солдат. Но после такой войны, в которой погибли десятки миллионов, как можно было терпеть коррупцию? Как могла маленькая армия Вердераме править в восьмимиллионном городе? Как могли допустить это после стольких жертв, в стране, где миллионы мужчин пришли с войны закаленными солдатами? Для этого не было никаких оснований, и все же это было так, и, как горячая вода через край слива перетекала в небытие, так же утекут его деньги, а потом, в конечном счете, и вся его жизнь.

Когда в десять часов приехала Кэтрин, он очень устал после длительного пребывания в ванне. Она никогда не была серьезно больна или ранена и не понимала, что такие состояния сопровождаются слабостью и изменением восприятия времени. Нетерпеливо ожидая его выздоровления, она понятия не имела, что, как только это произойдет, ему потребуется время, чтобы наверстать упущенное, и что в каком-то смысле ему это никогда не удастся. Всегда одинокая и добрая, она знала в основном победы, даже (в конечном счете) над Виктором, и полагала, что у Гарри должно быть так же. Ему казалось, что она говорит слишком быстро.

– У нас премьера в театре Шуберта в Бостоне двадцать третьего.

– Августа? – спросил он, как будто это было возможно.

– Сентября, Гарри! Сидни говорит, что это отлично, потому что все вернутся из отпусков и с каникул, в том числе и студенты, которые только приступят к занятиям и еще ни о чем не будут беспокоиться.

– При чем здесь беспокойство?

– Когда они не беспокоятся об оценках или о том, что могут отстать, то чаще выходят.

– Я так не думаю.

– Разве ты сам не гулял? – Было ясно, что он не гулял. А в своем нынешнем состоянии он выглядел так, будто никогда и не мог этого делать. Тем не менее она настаивала: – Почему?

– В начале каждого семестра я работал так, словно от этого зависит моя жизнь. Я всегда усердно занимался первые пять или шесть недель, как остальные занимаются перед экзаменами. – Он устал и остановился.

– Почему? – осторожно спросила она.

– Чтобы заложить основание.

Машинально подумав об основании семьи, она на мгновение смутилась.

– Знаний, приобретенных на курсе, – пояснила она самой себе.

– Овладеваешь предметом с самого начала или вообще никак. Я прочитывал все, что требовалось, и все комментарии – не конспекты, но вопросы, аргументы, ответы, – все сверх программы. То, что рекомендовалось, я тоже читал. Запоминал отрывки, таблицы, схемы и правила…

– А была ли какая-то особая причина?

– Надо было получать «А» по всем предметам.

Это ее огорчило. Это шло вразрез с духом Лиги Плюща, казалось чем-то почти антиобщественным. Ее реакция была непосредственной и шла не от ума, но ее вопросы, хотя и невысказанные, были недвусмысленны: почему ты был таким одержимым? Почему тебе так нужно было выделиться? Не было ли в этом чего-то темного и агрессивного, чего-то излишне воинственного? Он прочел эти вопросы у нее в глазах.

– В тридцатые годы от нас ожидали именно этого. Наше присутствие не особо приветствовалось. Если еврей не блистал в учебе, всегда возникал неявный вопрос: за какие заслуги ты здесь находишься? Где твой билет? Мне требовался билет, и мне приходилось добиваться его самому.

– Тебя, наверно, ненавидели за то, что ты так усердно занимался?

– Да, – сказал он, припоминая, – но что я мог сделать, кроме как заниматься еще усерднее? Я греб и фехтовал с одинаковым упорством, получал столько же, сколько терял, и терял все, что приобретал.

– И ты никогда никуда не ходил просто ради развлечения, забыв о борьбе?

Он на мгновение задумался.

– О борьбе меня порой заставляли забыть девушки – их доброта и кротость. Иногда они были настолько добры, что я думал: что я, черт возьми, делаю? Но этого никогда не было вполне достаточно, поскольку мир грубее, чем они, я это знал и поэтому продолжал бороться. Усерднее всего я занимался в сентябре и октябре. Но это хорошее время для премьеры. Сидни прав.

Разговор утомил его, и у него закрылись глаза. Пока он спал, Кэтрин читала газету, но как только он зашевелился, она буквально набросилась на него с заявлением, что остановится в «Ритце»:

– Как и вся труппа. Это необходимо, чтобы произвести впечатление на газеты и заявить о себе на самом высоком уровне. Экономнее было бы остановиться в каком-нибудь пансионате Саут-Энда, но если журналисты из «Глоба» придут брать интервью в такой пансионат, они могут предположить, что мы не на вершине Бродвея, и так и напишут в своей статье. Бэрриморы [75]не останавливаются в пансионатах. Надо держать марку. – Она подошла ближе к его постели. – Первые репетиции в Бостоне начнутся после Дня труда [76]. Родители пригласили нас на выходные в Бар-Харбор. Если повезет с погодой, которая в Мэне всегда сомнительна, будет прекрасно. Ты к тому времени уже достаточно поправишься, чтобы ходить и плавать. Никого больше не будет. Там скромнее, чем в Ист-Хэмптоне, нет прислуги и очень тихо. Они знают, что ты болен.

– Ты рассказала им, из-за чего?

– Нет, сам расскажешь.

– Мне столько всего придется им рассказать.

– Об остальном они уже знают.

– Знают?

– Кто-то им рассказал. Потом они спросили у меня, и я подтвердила.

– И что они сказали?

– Ничего не сказали.

– Ничего?

– А что они должны были сказать?

– Не знаю.

– Они цивилизованные люди.

– Да, знаю, и я не буду завоевывать их так же, как Гарвард.

– Ты когда-нибудь был в Мэне?

– Когда-то в Мэне я познакомился девушкой, на острове около Портленда. Дело было летом. Нам обоим было по двадцать, но она совсем не была на тебя похожа.