Марк Хелприн - Солдат великой войны

— Да, но ты ее уже называл.

— А еще есть?

Алессандро кивнул.

— Есть страна, которая называется Большой Дейн? [13] Great Dane (Большой Дейн) — датский дог.

— Когда вернешься в Рим, тебе стоит посмотреть на карту, — посоветовал Алессандро. — Ты что, никогда не видел карты мира?

— Нет, видел, но не знаю, что на ней показано. Я же не умею читать.

— Совсем не умеешь?

— Нет, не могу прочитать даже свое имя. Я же говорил, что никогда не ходил в школу.

— Ты должен научиться читать. На заводе тебя научат.

— Они говорят, что я должен научиться читать, прежде чем стану учеником, и еще говорят, что научат меня. Я должен ходить в одно место в Монте-Сакро. Это нормально. Я умею считать. Я очень хорошо считаю. Смотрите! Луна.

Алессандро обернулся к востоку. Его трость стукнула о скалу, когда он увидел медленно поднимающийся из-за самой дальней гряды холмов крошечный оранжевый сегмент, столь непохожий на восходящее солнце.

Сегмент быстро и бесшумно превратился в полукруг, уставившийся на них старым и изможденным лицом. Чувствовалось, что его обладатель чрезвычайно занят, словно движение по орбите требовало его неусыпного внимания.

— Весь мир замирает, когда поднимается эта потрясающая танцовщица, — воскликнул Алессандро, — и ее красота заставляет краснеть от стыда все наши сомнения.

« Она и правда похожа на танцовщицу », — подумал Николо, когда идеально круглая луна легко всплыла над холмами и осветила землю.

— Такая плавная.

— Молчанием она говорит так много, — продолжал Алессандро. — В этом смысле она лучше солнца, которое ломится вперед и бьет тебя как дубиной.

Благодаря очкам Алессандро Николо мог разглядеть лунные горы и моря. Такая внезапная встреча с луной, столь близкой и круглой, проплывающей над ним будто огромный воздушный корабль, пробудила любовь, которая осталась с ним до конца его дней. Возможно, впервые в жизни он словно отстранился от себя и своих желаний, глядя на гигантский блестящий диск, с легкостью смог забыть и о времени, и о земном притяжении, все его тело наэлектризовалось, и напряжение этого внутреннего поля нарастало и нарастало, пока луна, поднимаясь все выше, меняла цвет с оранжевого и янтарного на перламутровый и белый. Потом душа его, отправившаяся в свободное плавание, вернулась в тело, в котором сердце билось, точно у птички, только что присевшей на ветку после долгого и быстрого полета.

— Что это было? — спросил он, содрогнувшись всем телом.

— В твоем возрасте я уже умел сжимать испытанное тобой в молнии.

Николо не знал, что и думать, поэтому смотрел прямо перед собой.

— Когда что-то великое возникает перед тобой, чтобы потрясти, борись с этим. Оно захватит тебя, это естественно, но держи глаза открытыми, и ты сможешь выковать увиденное, точно раскаленную сталь, в лучи света. Раньше я подолгу гулял по городу, и когда мог попасть в перекрестье прекрасных образов, загорался, как и ты. У этого явления много имен, и это одна из главных движущих сил истории, но при этом оно предпочитает прятаться, как очень скромное. Мой любимый трюк, от которого я давно отказался, состоял в том, чтобы сконцентрировать выплескивающуюся из тебя энергию на лошадей карабинеров, заставляя их вставать на дыбы и ржать. Лошади очень чувствительны к человеческим чувствам, и когда они знают, что ты чем-то сильно тронут, часто сочувственно реагируют.

— Как вы это делали?

— Это несложно. Мне только требовалось завестись, но в молодости я и так напоминал грозовой шторм. Сосредотачивался на лошади, как на символе и воплощении всех лошадей, которые когда-либо существовали и будут существовать, а потом буквально пронзал ее взглядом. Лошадь поворачивала ко мне голову и подавалась назад, ее глаза округлялись. Потом начинала дрожать, словно ее внезапно накрыла волна холода. В этот момент я открывал шлюзы, и поток энергии устремлялся к лошади. Она вставала на дыбы и ржала, как поступают все лошади, и этот звук пронзал барабанные перепонки. Мне никогда не забыть изумление карабинеров, шуршание их одежды, удары ножен о металл сбруи, когда карабинеры поднимались на стременах, чтобы не упасть. Они никогда не злились. После того как лошади опускались на все четыре ноги, они и их всадники смотрели друг на друга с благоговением. Очень часто, проходя мимо, я слышал, как карабинер спрашивал возбужденное животное: «Что на тебя нашло? Что тебя так взволновало?» И похлопывали лошадей по шее, успокаивая. Больше я так не делаю. Не уверен, что получится. Но луна — такая красивая. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы осчастливить меня. Лицо моей жены, особенно в молодости, было бы идеальным — как у кинозвезды, — если бы глаза не переполняла любовь. Улыбаясь, — Алессандро указал на сияющий диск, взбирающийся все выше по небосклону, — она выглядела такой же прекрасной.

— Поэтому вы никогда ее не покидали, — ввернул Николо.

Алессандро коротко поклонился, на мгновение прикрыв глаза.

— Поэтому и по многим другим причинам, но дело не только в этом. Мои символы, мои параллели, мои открытия не могут воздать ей должное и не могут ее вернуть. Самое большее, что я могу, так это сделать все, что в моих силах, чтобы память о ней сияла. Поэтому осторожно, очень осторожно я ищу все самое нежное, потому что и она была нежной. А теперь взгляни на это противостояние. — Он выпрямился во весь рост и продолжил: — С одной стороны луна, с другой — Рим. Рим и сейчас выглядит как катакомбы огня и будет сиять янтарным светом всю ночь, только к утру добавится белых огней, а янтарными останутся только цепочки уличных фонарей. Но луна, поднимаясь все выше, уже несколько раз сменила цвет. Сначала напоминала костер фермера на поле, рубиново-красная. Потом прошла через множество оттенков оранжевого, янтарного и желтого. И такое ощущение, что она становится все легче и легче, а когда ее цвет уже между кремовым и перламутровым, где-то на полпути к апогею, она напоминает клуб дыма, который вот-вот унесет ветер. Знаешь, что происходит после этого?

Николо замотал головой.

— Она становится белой и крепкой, как лед. Она ослепляет, и ты едва можешь смотреть на нее, и вес возвращается, теперь она напоминает люстру в оперном театре или каком-нибудь правительственном дворце, подвешенную под потолком, сверкающую, тяжелую, под которой люди стараются не стоять. Когда город с одной стороны, а луна прямо над головой, я надеюсь, что не хожу, скособочившись, как датская молочница с одним ведром на конце коромысла, а другим — на голове. В темноте ты видишь два больших источника света: один неподвижный, а второй перемещающийся по дуге. Только утром, когда восходит солнце, ты видишь целых три источника, а позже, когда солнце поднимается выше, два из них гаснут.