Марк Хелприн - Солдат великой войны

— Восемь.

— Ну, это, конечно, разница, но не такая уж и большая. Ты любишь ее как сестру?

— Нет.

— Почему?

— Я люблю ее слишком сильно.

— Пока все очень хорошо. Именно поэтому ты чувствуешь то, про что сказал «трудно». Без этой трудности вы с ней оказались бы в ужасной беде. По тому, как ты говоришь, мне понятно, что ты очень ее любишь, насколько мужчина может любить женщину. Ты любишь ее достаточно сильно, чтобы прийти ко мне. Ты хочешь знать, что тебе делать. Ты не первый мужчина, который пришел, чтобы задать такой вопрос, и, я должен добавить, не первая женщина. Самым первым спросил себя об этом я сам, и даже тогда знал ответ, давным-давно, когда едва ли вообще хоть что-то знал… как и ты сейчас знаешь ответ.

— Я не задавал вопроса, — возразил молодой адвокат.

— Все зависит от того, что ты подразумеваешь под понятием « задать вопрос ». По моему разумению, ты его задал. Ты красный, как хурма, глаза у тебя широко открыты, дышишь ты медленно, застыл, как олень. По мне, это и называется «задать вопрос». Я знаю ответ, как знаешь его и ты: ждать .

— Сколько?

— Три года.

— Три года?

— К тому времени она не будет благоговеть перед тобой, и у нее появится возможность тебя отвергнуть. А у тебя — доказать себе, что ты любишь ее не только такой, какая она сейчас, но и такой, какой она только станет. Чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Я адвокат.

— В таком случае ты без труда найдешь, чем занять себя в ближайшие три года.

— Могу я с ней видеться?

— Разумеется, ты можешь с ней видеться. Ты должен с ней видеться. И ты можешь дать ей знать, но вам придется подождать. Это, вероятно, будет трудно. Учиться любить — трудно. Полагаю, она тоже любит тебя. Нам придется начать сначала, если не любит. Но она любит, любит. Да, я это вижу по твоему лицу. Прекрасно! У тебя вид, как у христианского святого, на которого сошла благодать. — Рабби забыл спросить, еврейка ли она. А может, заранее предположил, что еврейка, а, возможно, просто почувствовал, что это не имеет никакого значения.

Одним августовским днем, ближе к вечеру, Рафи играл с Лучаной в шахматы в саду. Остальные прятались в тени или в доме, обезумевшие от сирокко. Алессандро — так тот читал в ванне с холодной водой.

Не обращая внимания на жару, Рафи с Лучаной сидели на парусиновых стульях в яблоневом саду, шахматная доска стояла на перевернутом ящике для фруктов. Волосы Лучаны цветом напоминали белое золото, лицо и руки покрывал ровный загар, а глаза лучились полярной синевой.

Главным образом из-за нее шахматными часами они не пользовались. На каждый ход у нее уходило пять-десять минут, и она легко терялась. Стоило ей пойти, как Рафи тут же, без паузы, делал ответный ход. Ни разу не задумался. Он просчитывал партию на много ходов вперед, держал в голове несколько вариантов развития игры и разглядывал ее, пока она изучала глазами доску. Ему нравилось наблюдать, как ее взгляд перемещается по полю битвы, разворачивающейся на ящике из-под фруктов. Он был убежден, что она всегда прекрасна, но еще прекрасней она становилась, когда не подозревала, что за ней наблюдают.

— Какие у тебя планы на будущее, Лучана? — поинтересовался Рафи. — В твоем возрасте я решил, что буду изучать юриспруденцию. Вот такая беда…

— Я не хочу изучать юриспруденцию, — ответила она таким тоном, будто хотела сказать: «У меня нет желания превращаться в таракана».

— Семья, конечно, важнее всего, — продолжал Рафи, — но порой надоедает играть по правилам. Я и подумал, а вдруг ты мечтаешь о чем-то таком, что выходит за рамки семейных традиций.

— Например?

— Ну, не знаю. Стать пианисткой. Сбежать в Южное полушарие…

— Нет, но и о замужестве не мечтаю, возможно, потому, что не могу представить, кто будет моим мужем. — Она покраснела и опустила голову. — Как я могу мечтать о замужестве, если не знаю, за кого выйду?

— Тогда как ты представляешь свое будущее?

— Я никому не говорила, но… — Она огляделась, но поблизости не было никого, кроме котов, спавших на нижних ветвях яблонь. — Я не хочу жить в Риме. Я не честолюбива, и мне не нужен честолюбивый муж, который собирается посвятить свою жизнь карьере. И деньги меня не интересуют.

Рафи не знал, от матери это, от отца или от обоих сразу, но дети Джулиани в этом были похожи, как две капли воды.

— Я хочу уехать на север, — продолжила Лучана. — В горы.

Рафи чуть не упал со стула.

— Я еще не продумывала в деталях, но когда-нибудь я туда уеду. Наверно, сперва будет трудно… но как-нибудь все устроится. Не так это и далеко, летом мы часто ездили в Альпы.

— А ты согласилась бы выйти за проводника, или егеря, или местного чиновника… за того, у кого нет таких возможностей, как у жителя столицы, словом… за провинциала?

— Да какая разница! Мне всегда казалось, что нет ничего лучше, чем жить в горах на ферме, с овцами, козами, виноградниками. Ну, то есть выйти за фермера, так? Мне кажется, чем ближе стоишь к кулуарам власти, тем больше ускользает от тебя смысл жизни.

Рафи нашел комнату в верхнем этаже одного из домов в Трастевере. Маленькую, требующую почти альпинистских навыков, чтобы добраться до нее, поэтому платил он за нее сущие гроши. Другой в его положении мог позволить себе тратить деньги на рестораны, театр, одежду, извозчиков и бесполезные атрибуты, вроде тростей и часов, а Рафи ел с железнодорожными рабочими, одевался скромно и в любое нужное ему место добирался пешком.

Деньги он откладывал на покупку дома на холме, у подножия которого раскинулась альпийская деревушка. Окна его комнаты выходили на Джаниколо, по вечерам он видел светящиеся окна Джулиани и раз в неделю, иногда чаще, приходил туда обедать.

Время шло, объявили войну, деревья сбросили листья, и после Рождества пошел снег. Однажды он привел на обед друга, миланца, а миланец нанял карету, чтобы доставить их на вершину холма и отвезти обратно. Выйдя из дома и сев в карету, Рафи оглянулся и увидел Лучану в окне комнаты Алессандро.

— Подожди минуточку, — попросил он миланца. — Я забыл одну вещь.

Побежал к дому и поднялся по ступенькам. Запыхавшись, влетел в комнату Алессандро. Лучана повернулась к нему, но осталась у окна. Он же застыл у двери.

— Лучана, не знаю, как сказать. Твои родители внизу и решат, что я сошел с ума. Лучана, я тебя люблю.

Ее ответ проявился сначала на лице, потом в дыхании.

— Ты подождешь меня? — спросила она.

— Нам придется ждать два года. Этого достаточно.

Лучана покачала головой, словно журила его, потом подняла правую руку с вытянутым указательным пальцем.

— Один. Что кто подумает, что кто скажет, значения не имеет.

В феврале 1912 года, когда в Неаполь потянулись корабли с ранеными, больными и умирающими, в Риме зарядили дожди. В раскатах грома и вспышках молний стало понятно, что отбывшие в Африку в солнечном октябре прошлого года попали в ад. Те, кто что-то в этом смыслил, могли определить меру страдания и боли по рассказам о подвигах. Не составляло труда отличить журналистов, которые действительно там побывали, от тех, кто оставался на кораблях и смотрел в бинокль, ведь побывавшие приводили массу деталей. Кто-то написал, что нет ничего печальнее полного ведра воды, когда не остается никого, кто мог бы из него напиться. Кого-то потрясли электрические огни на кораблях, перевозивших раненых. Когда корабли пересекали в шторм Средиземное море, винты то и дело показывались из воды и огни мигали, как бы посылая божественный сигнал тем, кому предстояло здесь умереть.