Марк Хелприн - Солдат великой войны

— Почему ты не играешь? — спросил Алессандро Гварилью, помня по играм во внутреннем дворе Колокольни, что Гварилья мог посрамить многих молодых.

— Не хочу разбить голову о стальную балку, нет уж, благодарю покорно. Подростком, когда я играл в футбол и получал ссадину, мать била меня веником. Помню, как она гонялась за мной вокруг кухонного стола. Я перерос ее уже в восемь лет, но она по-прежнему гоняла меня. Я думал, она чокнутая — бить меня за то, что я и так ударился, но потом начал избегать синяков и шишек только для того, чтобы она меня не била, и понял, что она как раз рассуждала здраво. У меня это вошло в привычку. В мастерской мои помощники часто резали пальцы, вгоняли иглы и шила в руки и ноги, словно работали пьяными. — Он гордо ткнул себя в грудь. — Но не я. Никогда. Я никогда не позволял себе пораниться до крови. — Он облокотился на вещевой мешок. — И все из-за веника.

— Этот аспект воспитания моя мать оставляла отцу. — Алессандро усмехнулся. — А он не знал о существовании веников.

— Чем же он пользовался? Хлыстом для верховой езды?

— Он ударил меня всего два раза, и один раз можно не считать, потому что у него не было другого выбора.

— Тогда кто же тебя бил?

— Никто. Однажды я случайно вышиб несколько спиц из колеса кареты. Потом попытался восстановить симметрию — топориком. Мои старания привели к тому, что без спиц остались все четыре колеса.

— Тогда тебе и досталось?

— Только в тот раз. Он бегал за мной по саду. Когда я полез на яблоню, дождался, пока моя задница не поднимется на удобную для удара высоту и отделал меня, как ковер, выбивалкой.

— Твоя мать что, никогда не била тебя веником?

— Нет.

— Разве она тебя не любила?

— Не знаю, — ответил Алессандро, продолжая глядеть на костры.

— Как ты можешь не знать?

— Я никогда ее не знал. Она родилась в Риме в восемьсот шестьдесят восьмом и умерла в Риме в девятьсот шестнадцатом. Я всегда воспринимал ее как свою мать. Просто как мать, ничем не отличающуюся от стены дома: всегда здесь, всегда такая же, не возникало необходимости подумать о ней.

— Я не знал, что она умерла.

— В тот раз, когда я ездил в Венецию, я узнал, что в декабре она умерла. Армия сообщила, что связаться со мной нет никакой возможности.

— Ублюдки. — Гварилья бросил сигару в море.

— Я все думаю, как она выглядела в молодости. У нас есть одна ее фотография, у отца на столе. Ей лет семнадцать, но увидеть ее практически невозможно. Фотография коричневая, она застыла как доска, волосы какими-то кудельками — по тогдашней моде. Я хочу понять, какой тогда у нее был голос. Отец знает. Он ее любил, и эти воспоминания останутся с ним, пока он жив.

— Когда-нибудь война кончится, Алессандро. Ты поедешь домой, и больше тебя не призовут. На следующую войну заберут какого-то другого сукиного сына, а ты сможешь сидеть в кафе и читать в газете о каждом наступлении.

Алессандро не слушал. Он смотрел на костры, пылающие на фоне гор.

— Гварилья, что будет, если ты опустишь руки, если силы покинут тебя и ты погрузишься в тьму, где ни ты, ни кто-то еще ничего не смогут сделать, как ни старайся. Может, именно тогда, когда не останется ни гордости, ни сил, ты и будешь спасен и получишь невообразимо великую награду?

— Я так не думаю, — ответил Гварилья.

— Ты в это не веришь?

— Нет.

— Святые верили.

— Святые ошибались.

Когда игра закончилась и прожектор погас, речные гвардейцы возвратились к своим импровизированным койкам, а полная луна взошла и повисла над горами. Половина солдат спала, половина — нет. Суша приблизилась, тут и там пылали костры. За волнами, за берегом, по другую сторону гор находился Рим. Возможно, из-за белоснежного лунного света страсть к городу, напоминающая тоску неразделенной любви, успокаивала Алессандро.

Они вошли в надежно защищенную бухту Бриндизи, пройдя под дулами береговых батарей. Перед ними расстилался ослепительно-белый город, поднимающийся к вершине холма. Выглядел Бриндизи таким горячим и ярким, что человек мог ослепнуть, если бы долго смотрел на него, за исключением колонны Вергилия, все в городе казалось угловатым и плоским, словно здания вырубили из соли. На военно-морской базе, построенной в расчете на боевые операции в Африке и теперь выступающей тюремщиком флота Габсбургов, господствовал серый цвет. Но в бухте, где в основном стояли на якоре боевые корабли, гигантские ярко-алые полотнища развевались над баржами, нагруженными взрывчатыми веществами.

Речные гвардейцы, побрившись и помывшись, стояли у леерного ограждения, не отрывая взглядов от берега, их лица раскраснелись от ветра и солнца. Только обогнув мыс Гаргано, они унюхали запах, скорее моря, чем земли: густую смесь соли, йода и моллюсков, разлагающихся на солнце. Бриндизи располагался на стыке Адриатического и Средиземного морей, где никогда не стихали ни ветер, ни волны.

— Ах! Мы неплохо выглядим, верно? — воскликнул Фабио, молодой солдат, писаный красавчик. Он всем нравился, в его присутствии все улыбались. Он мог похвастаться тысячей друзей и тысячей женщин, он всегда был счастлив, но боялся оставаться в одиночестве.

— Это ты к чему? — спросил Гварилья, лысеющий и бесформенный. С правой стороны зубы были короче, чем с левой, а нос напоминал Африканский Рог. Фабио работал официантом в модном кафе неподалеку от шорной мастерской Гварильи, но до армии они никогда не встречались.

— Это ты к чему? — повторил Гварилья.

— Что?

— Что ты сейчас сказал.

— Что я сказал?

— Ты сказал: «Ах! Мы неплохо выглядим, верно?»

Фабио заморгал.

— Я просто гадал, есть ли женщины в Бриндизи.

— В большом городе не может не быть женщин, — вставил Алессандро.

— Я имею в виду, женщины , — пояснил Фабио. — Я пойду в кафе. Я знаю, какие женщины приходят туда, чтобы их увели, и я никогда не выглядел лучше, чем сейчас. Через полчаса я буду в постели с женщиной, у которой грудь размером не уступит Маттерхорну.

Они в изумлении уставились на него.

— Что с тобой, Фабио?

— Со мной? Я в полном порядке. На мне белый пиджак и начищенные туфли. Я коплю деньги на автомобиль. Что с тобой, Гварилья? Ты сидишь в грязном фартуке, втыкаешь толстые иголки в куски кожи. Иногда четыре или пять женщин за один день хотят переспать со мной. А ты, ты счастлив, если лошадь пернет тебе в лицо.

— Но, Фабио, ты же просто перо, — заметил Гварилья.

— Я перо?

— Страусиное перо. Мужчина не должен быть страусиным пером.

Фабио пригладил волосы и одернул гимнастерку.

— Ты просто завидуешь, Гварилья. Ты на десять лет старше меня, а я переспал с тысячью четыреста шестнадцатью женщинами. А со сколькими спал ты?

— Ты что, считаешь? — удивился Алессандро.