Орхан Памук - Снег

– Я кладу брынзу и маслины вам на тарелку, – громко сказала Ипек.

Ка понял, что она сказала «вы», чтобы напомнить, что в столовой они не одни.

– Да, пожалуйста, – таким же тоном ответил он, глядя на других людей.

Встретившись с ней глазами, он понял по ее лицу, что она заметила, что за ней только что слишком пристально наблюдали сзади. Он испугался, решив, что Ипек весьма хорошо осведомлена об отношениях между мужчиной и женщиной, о дипломатических тонкостях этих отношений, которые ему самому никогда не удавались. Вообще-то, он боялся и того, что она – единственная в его жизни возможность счастья.

– Хлеб недавно привез военный грузовик, – улыбаясь, сказала Ипек с тем нежным взглядом, от которого у Ка так щемило сердце. – На улицу выходить запрещено, и Захиде-ханым не смогла прийти, так что я занимаюсь кухней… Я очень испугалась, когда увидела солдат.

Потому что солдаты могли прийти, чтобы забрать Ханде или Кадифе. Или даже ее отца…

– Они увели из больницы дежурных медсестер и заставили их отмывать кровь в Национальном театре, – прошептала Ипек. Она села за стол. – Они ворвались в университетские общежития, училище имамов-хатибов, отделения партий…

Есть погибшие. Задержали сотни людей, но некоторых утром отпустили. То, что она начала разговаривать шепотом, так, как это было принято в периоды политического гнета, напомнило Ка университетские столовые двадцатилетней давности, такие же истории об издевательствах и пытках, которые всегда рассказывали шепотом, и разговоры обо всем этом, полные и гнева, и грусти, и странной гордости. В те времена он, подавленный чувством вины, хотел забыть о том, что живет в Турции, вернуться домой и читать книги. А сейчас он уже заготовил фразу: «Ужасно, просто ужасно!» – чтобы помочь Ипек закончить разговор, и она все вертелась у него на языке, но каждый раз, когда он собирался ее произнести, передумывал, чувствуя, что она прозвучит фальшиво, и виновато ел бутерброд с брынзой.

Пока Ипек шепотом рассказывала о том, что машины, отправленные в курдские деревни, чтобы родители опознали своих сыновей из училища имамов-хатибов, застряли по дороге, что всем дали один день, чтобы сдать государству оружие, что запретили курсы Корана и деятельность политических партий, Ка смотрел на ее руки, в ее глаза, на прекрасную кожу ее длинной шеи, на то, как светло-каштановые волосы падают ей на шею. Мог бы он ее полюбить? Он пытался представить себе, как они однажды будут идти по Кайзерштрассе во Франкфурте и как вернутся домой, сходив вечером в кино. Но его быстро охватывал пессимизм. Сейчас у него никак не выходило из головы, что Ипек нарезала хлеб, лежавший в корзине, толстыми ломтями, как это делали в домах бедняков, и, что еще хуже, из этих толстых кусков сложила пирамиду, как в дешевых закусочных, где можно сытно поесть.

– Пожалуйста, расскажи мне сейчас о другом, – осторожно попросил Ка.

Ипек рассказывала о человеке, которого поймали по доносу, когда он пробирался задними дворами, через два здания от отеля, но сейчас понимающе замолчала.

Ка увидел в ее глазах страх.

– Я вчера был очень счастлив, ты же знаешь, я спустя много лет впервые стал писать стихи, – объяснил Ка. – Но сейчас я не могу слушать эти рассказы.

– Твое вчерашнее стихотворение было очень красивым, – сказала Ипек.

– Ты мне поможешь сегодня, пока меня еще не охватило ощущение того, что я несчастлив?

– Что мне нужно делать?

– Я сейчас поднимусь в свою комнату, – сказал Ка. – Приходи через какое-то время и положи мне на голову руки. Немного, не слишком долго.

Пока он говорил, он понял по испуганным глазам Ипек, что она не сможет этого сделать, и встал. Она была провинциалкой, здешней; она была чужой для Ка, и он просил у нее о том, чего чужой человек не может понять. Он с самого начала не должен был делать этого глупого предложения, если не хотел увидеть на ее лице непонимание. Поднимаясь по лестнице, Ка винил себя в том, что убедил себя, что влюблен в эту женщину. Он вошел в свою комнату, бросился на кровать и прежде всего подумал, какую глупость сделал, что приехал сюда из Стамбула, а затем о том, что совершил ошибку, приехав из Франкфурта в Турцию. Если бы его мать, которая двадцать лет назад пыталась удержать его подальше от литературы и стихов, чтобы сын жил нормальной жизнью, узнала, что в сорок два года его счастье будет зависеть от женщины из Карса, которая «занимается кухней» и режет хлеб толстыми ломтями, что бы она сказала? Что бы сказал отец, если бы услышал, что его сын, встав в Карсе на колени перед шейхом из деревни, говорит со слезами на глазах о вере в Аллаха? На улице опять пошел снег, и перед окном медленно проплывали огромные печальные снежинки.

В дверь постучали, он с надеждой вскочил и открыл. Это была Ипек, но выражение лица у нее теперь было совсем другое: она сказала, что приехала военная машина и два человека, вышедшие из нее (один из них военный), спрашивают Ка. Ипек ответила им, что он здесь и она ему передаст.

– Понятно, – сказал Ка.

– Если хочешь, я сделаю тебе этот массаж. Недолго, минутки две, – сказала Ипек.

Ка втянул ее в комнату, закрыл дверь, поцеловал один раз, а затем усадил у изголовья кровати. Сам лег на кровать и положил голову ей на колени. Так они оставались молча какое-то время, смотрели в окно на улицу, на ворон, прогуливавшихся по снегу на крыше здания мэрии, построенного сто десять лет назад.

– Ладно, достаточно, спасибо, – сказал Ка.

Он осторожно снял с крючка свое пальто пепельного цвета и вышел. Спускаясь по лестнице, он вдохнул запах пальто, напоминавший ему о Франкфурте, и на мгновение ощутил тоску по своей жизни в Германии со всеми ее оттенками. В той жизни был светловолосый продавец по имени Ханс Хансен, он помогал ему, когда он покупал пальто в «Кауфхофе», а потом Ка видел его еще раз, когда через два дня пришел, чтобы укоротить пальто. Ка понял, что этот Ханс припомнился ему ночью, в перерывах между сном, возможно из-за его слишком немецкого имени и светлой кожи и волос.

За Ка прислали старый американский грузовик времен Второй мировой войны – такие уже и тогда в Турции почти не использовались. Встретивший Ка в холле моложавый бледный человек в штатском, с носом, похожим на клюв, посадил его посредине, а сам сел сбоку, у двери, словно для того, чтобы Ка не открыл дверь и не убежал. Однако вел он себя довольно вежливо, называл Ка «господином», так что тот сделал вывод, что человек этот не полицейский в штатском, а офицер из Национального разведывательного управления и, может быть, с ним не будут плохо обращаться.