Орхан Памук - Снег

После долгих расспросов в казармах, больницах, техническом училище и ночных чайных такого исполнителя в конце концов нашли среди дежурных пожарных; поначалу он думал, что его арестуют или даже расстреляют, однако его вместо этого доставили прямиком в студию. Утром, едва проснувшись, Ка услышал его вдохновенный голос, звучавший из телевизора в холле отеля и просачивающийся сквозь стены, гипсовые покрытия и шторы. Из-за полуоткрытых занавесок в безмолвную комнату с высоким потолком с необычайной силой бил странный снежный свет. Ка очень хорошо выспался, отдохнул, но, еще не встав с кровати, уже понял, что испытывает чувство вины, подрывающее его силы и решимость. Он умылся, получая удовольствие оттого, что, как обычный постоялец отеля, находится в незнакомой ванной и в незнакомом месте, побрился, переоделся и, взяв свой ключ, привязанный к латунной бирке, спустился в вестибюль.

Увидев в телевизоре певца народных песен и ощутив глубину безмолвия, в которое погрузился и отель, и город (в вестибюле разговаривали шепотом), он постепенно осознал все то, что произошло вчера вечером, и все то, что скрывал от него его разум. Он холодно улыбнулся мальчику за стойкой, и, как торопливый путешественник, вовсе не собирающийся терять время в этом городе, который сам себя разрушает насилием и навязчивыми политическими идеями, сразу прошел в столовую, чтобы позавтракать. На кипевшем в углу самоваре стоял округлый чайник. Ка увидел тонко нарезанный карсский овечий сыр на тарелке, а в миске сморщенные, утратившие свой блеск маслины.

Он сел за столик у окна и замер, глядя на покрытую снегом улицу, проглядывавшую во всей своей красе сквозь щель в тюлевой занавеске. В этой пустынной улице было что-то настолько печальное, что Ка одно за другим стали приходить воспоминания времен детства и юности о тех случаях, когда людям запрещали выходить на улицу: перепись населения, регистрация избирателей, всеобщие обыски и военные перевороты, во время которых все собирались у радиоприемников и телевизоров. Когда по радио передавали марши и зачитывали сообщения о введении чрезвычайного положения и связанных с ним запретах, Ка всегда хотелось оказаться на пустынных улицах. В детстве Ка любил дни военного переворота, который сближал всех родственников и соседей, и все собирались вместе, потому что всем была интересна одна-единственная тема, – так некоторые любят развлечения во время Рамазана. Стамбульские семьи состоятельных обывателей среднего класса, среди которых Ка провел детство, тихонько посмеиваясь, с иронией говорили о дурацких предписаниях, которые появлялись после каждого переворота (например, покрыть все каменные тротуары Стамбула известкой, как в казарме, или силами военных и полиции забрать всех длинноволосых и длиннобородых мужчин на улице и насильно побрить), чувствуя желание хотя бы немного скрыть, что они довольны военным переворотом, который сделал их жизнь более спокойной. Высшее общество в Стамбуле и очень боялось военных, и втайне презирало этих служилых людей, живших в постоянной дисциплине и заботе о куске хлеба.

Когда на улицу, напоминавшую улицу города, покинутого сотни лет назад, въехал грузовик, Ка моментально насторожился, как в детстве. В столовую вошел человек, похожий на скотопромышленника, неожиданно обнял Ка и расцеловал его в обе щеки.

– Поздравляю всех нас! Да здравствует страна и государство!

Ка вспомнил, что состоятельные взрослые люди так поздравляли друг друга после военных переворотов, словно в дни старых религиозных праздников. Смутившись, он тоже пробормотал в ответ что-то вроде «Да здравствует!».

Дверь на кухню открылась, и Ка почувствовал, что у него от лица в один миг отхлынула вся кровь. Из двери вышла Ипек. Они встретились взглядами, и Ка какое-то мгновение не знал, что делать, но Ипек улыбнулась ему и направилась к человеку, который только что сел за столик. В руке у нее был поднос, а на нем чашка и тарелка.

Сейчас Ипек ставила на стол перед человеком тарелку и чашку. Как официантка.

Ка охватило уныние, чувство раскаяния и вины: он винил себя, что не поздоровался с Ипек, как надо, но было еще кое-что другое, и он сразу понял, что не сможет скрыть это даже от себя. Все было неправильно, все то, что было сделано вчера: внезапное предложение женитьбы ей, чужой женщине, поцелуи (ладно, это как раз было замечательно), то, что все это до такой степени вскружило ему голову, то, что он держал ее за руку, когда они ели все вместе, и к тому же то, что он, запьянев, не стесняясь, продемонстрировал всем вокруг, как обычный турецкий мужчина, безумное влечение к ней. Он не мог понять сейчас, что сказать ей, и поэтому хотел, чтобы Ипек бесконечно «работала официанткой» у соседнего столика.

Человек, похожий на скотопромышленника, грубо крикнул: «Чая!» Освободив поднос, который держала в руках, от посуды, Ипек привычно направилась к самовару. Пока она с чаем быстро шла к столу, Ка ощущал удары сердца у себя в носу.

– Что случилось? – спросила Ипек, улыбнувшись. – Ты хорошо спал?

Ка испугался этого напоминания о вчерашнем вечере и их вчерашнем счастье.

– Наверное, снег никогда не закончится, – с трудом проговорил он.

Какое-то время они пристально смотрели друг на друга. Ка понял, что не может ничего сказать, а если и заговорит, то сфальшивит. Замолчав и давая понять, что это единственное, что он может сделать сейчас, Ка заглянул в самую глубину ее огромных карих, слегка раскосых глаз. Ипек почувствовала, что у Ка сегодня совершенно другое настроение, нежели вчера, и поняла, что он сейчас совершенно другой. А Ка почувствовал, что Ипек ощутила его внутреннюю мрачность и даже встретила ее с пониманием. И еще он почувствовал, что это понимание может привязать его к этой женщине на всю жизнь.

– Этот снег еще долго будет идти, – сказала Ипек осторожно.

– Хлеба нет, – сказал Ка.

– О, прошу прощения. – И Ипек тут же пошла к буфету, на котором стоял самовар. Положив поднос, она начала резать хлеб.

Ка попросил хлеба, так как не мог вынести весь этот разговор. Сейчас он смотрел вслед Ипек с таким выражением лица, словно хотел сказать: «Я, вообще-то, мог бы сам пойти и нарезать».

На Ипек был белый шерстяной свитер, длинная коричневая юбка и довольно широкий пояс, который был в моде в семидесятых и какие давно никто не носил. У нее была тонкая талия, а бедра такие, как надо. По росту она подходила Ка. Ка понравились и ее щиколотки, и он понял, что если не вернется во Франкфурт с ней, то до конца жизни с болью будет вспоминать, как был счастлив, когда держал здесь ее за руку, целовал ее наполовину в шутку, наполовину всерьез и пересмеивался с ней.

Резавшая хлеб рука Ипек остановилась, и Ка успел отвернуться до того, как она обернулась.