Орхан Памук - Снег

Таким образом, он предпринял то, что позже назовет «самым глубоким двусмысленным разговором в своей жизни». Он явственно ощутил, что если сейчас не сможет убедить Тургут-бея выйти из отеля, то никогда не сможет остаться наедине с Ипек – это он прочитал и по бросающим вызов глазам Ипек, – и решил, что это последняя возможность в его жизни стать счастливым. Когда он заговорил, то сразу осознал, что именно те слова и мысли, которые были необходимы для того, чтобы убедить Тургут-бея, привели его к выводу о том, что его жизнь прошла впустую. А это разбудило в нем желание как-нибудь отомстить левым политическим идеалам своей молодости, которые он сейчас забывал, даже не замечая этого. Когда он, чтобы убедить Тургут-бея выйти из отеля, говорил о том, что необходимо сделать что-то для других, о чувстве ответственности за невзгоды и бедность страны, о своей решимости стать цивилизованным человеком и о неясном чувстве сплоченности, он неожиданно ощутил, что говорит искренне. Он вспомнил энтузиазм своей молодости, связанный с левыми политическими взглядами, свою решимость не стать, как другие, заурядным и скверным турецким обывателем, свою тоску по жизни среди книг и размышлений. Так, волнуясь, словно двадцатилетний, он повторил Тургут-бею свои убеждения, так огорчавшие его мать, которая справедливо была против того, чтобы ее сын стал поэтом, и которые, уничтожив всю его жизнь, в конце концов сделали его эмигрантом, живущим в крысиной норе во Франкфурте. С другой стороны, он чувствовал, что сила в его словах говорила Ипек: «С такой силой я хочу заняться с тобой любовью». Он чувствовал, что это левацкое пустословие, ради которого он погубил всю свою жизнь, в конце концов поможет делу и благодаря этим словам он сможет уединиться с Ипек – и как раз тогда, когда он уже абсолютно потерял в них веру, когда считал самым большим счастьем в жизни писать стихи в каком-нибудь углу, обнимая красивую и умную девушку.

Тургут-бей сказал, что пойдет в отель «Азия» прямо сейчас. Вместе с Кадифе он удалился в свою комнату приготовиться и переодеться.

Ка подошел к Ипек, которая все еще сидела в углу, где она только что вместе с отцом смотрела телевизор, даже позы не поменяла, словно все еще прислонялась к нему.

– Я буду ждать тебя в своем номере, – прошептал Ка.

– Ты меня любишь? – спросила Ипек.

– Очень люблю.

– Это правда?

– Да, правда.

Какое-то время они сидели молча. Ка, следуя за взглядом Ипек, смотрел из окна на улицу. Снег пошел снова. Уличный фонарь перед отелем вспыхнул, и, хотя он и освещал огромные снежинки, выглядел он так, будто горит понапрасну, поскольку еще до конца не стемнело.

– Поднимайся к себе. Когда они уйдут, я приду, – сказала Ипек.

Но Ипек пришла не сразу. Это стало одной из самых больших пыток в жизни Ка. Он вспомнил, что боялся влюбляться из-за этой разрушительной боли, которую приносит ожидание. Едва поднявшись к себе, он сначала бросился на постель, сразу встал, привел себя в порядок, вымыл руки, почувствовал, что от рук и губ отхлынула кровь, дрожащими руками пригладил волосы, затем, посмотрев на свое отражение в зеркале, опять растрепал их руками и, увидев, что все это заняло мало времени, со страхом начал смотреть из окна на улицу.

Сначала он должен был увидеть из окна, как уйдут Тургут-бей и Кадифе. Может быть, они ушли, когда Ка был в уборной. Но если они ушли еще тогда, то Ипек к этому времени должна была уже прийти. А может быть, Ипек сейчас красилась и душилась, медленно готовясь в той комнате, которую он видел вчера вечером. Какой ошибкой было то, что она решила тратить время, которое они могли бы провести вместе, на такие дела! Неужели она не знает, как он ее любит? Ничто не стоит этой теперешней нестерпимой боли ожидания; он собирался сказать это Ипек, когда она придет, но придет ли она? С каждой минутой он все больше убеждался в том, что Ипек в последний момент передумала и не придет.

Он увидел, как телега приближается к отелю, как Тургут-бей, который шел, опираясь на Кадифе, с помощью Захиде-ханым и Джавита залез в телегу, как опустили брезент, закрывший борта. Но телега не двинулась. И стояла так, пока на брезенте скапливались снежинки, каждая из которых выглядела еще больше в свете уличных фонарей. Ка показалось, что время остановилось, он решил, что сойдет с ума. Между тем прибежала Захиде и протянула внутрь телеги что-то, что Ка не смог рассмотреть. Когда телега двинулась, сердце Ка забилось.

Но Ипек опять не пришла.

Что отличает любовь от боли ожидания? Как и любовь, боль ожидания начиналась в верхней части желудка Ка, где-то между мышцами живота, и распространялась из этого центра, захватывая грудь, верхнюю часть ног, лоб, вызывая оцепенение во всем теле. Прислушиваясь к малейшим шорохам, он попытался представить, что сейчас делает Ипек. Ему показалось, что он увидел Ипек, – но нет, по улице прошла совершенно непохожая на нее женщина. Как красиво падал снег! Как было замечательно на какой-то момент забыть о своем ожидании! Когда в детстве их приводили в школьную столовую, чтобы сделать прививку, и он ждал в очереди, засучив рукав, среди запахов йода и жареного мяса, у него точно так же болел живот и ему хотелось умереть. Ка хотелось оказаться дома, в своей комнате. Да, в своей отвратительной комнате во Франкфурте. Какую огромную ошибку он совершил, что приехал сюда! Сейчас даже стихи не приходили в голову. От боли он не мог смотреть даже на улицу, на падающий снег. И все-таки было замечательно стоять перед этим жарким окном, когда шел снег; это было гораздо лучше, чем смерть, потому что, если Ипек не придет, он умрет.

Отключилось электричество.

Он воспринял это как посланный ему знак. Может быть, Ипек не пришла, так как знала, что выключат электричество. Его глаза искали на темной улице под снегом хоть какое-нибудь движение, чтобы отвлечься. Что-нибудь, что могло объяснить, почему Ипек все еще не пришла. Он увидел грузовик – военный? Нет, показалось, так же как и шаги на лестнице. Никто не придет. Он отошел от окна и бросился навзничь на кровать. Боль у него в животе превратилась в глубокое сильное страдание, в ощущение безысходности, обремененное раскаянием. Он подумал, что вся его жизнь прошла впустую и что он умрет здесь от горя и одиночества. И не сможет найти в себе силы, чтобы вернуться в ту маленькую крысиную нору во Франкфурте. Страдания ему причиняло и ужасало не то, что он так несчастен, а то, что он понимал: если бы на самом деле вел себя умнее, то мог бы прожить свою жизнь гораздо счастливее. Самое ужасное, что его несчастья и одиночества никто не замечал. Если бы Ипек заметила, то пришла бы, не раздумывая. Если бы его мама увидела его в таком состоянии, то она единственная в мире, кто очень расстроился бы и утешил его, погладив по волосам. В обледеневших по краям окнах виднелись бледные огни Карса и желтоватый свет в домах. Ему захотелось, чтобы снег шел с той же скоростью многие дни и месяцы, чтобы он засыпал город Карс так, чтобы его больше никто не смог найти, чтобы уснуть на этой кровати, где он лежал, и проснуться в своем детстве, рядом с мамой, солнечным утром.