Орхан Памук - Снег

Выйдя из закусочной, я вошел в первый встречный проход между домами, быстро миновал его и вышел на задний двор темного здания. Мы спустились по лестнице двумя этажами ниже, как показал Таркут-бей, прошли в какую-то дверь и оказались в страшном месте, величиной с ангар, который, очевидно, использовался в свое время как склад. Здесь был подземный мир, простиравшийся под зданием до противоположного тротуара улицы. По молельным коврикам и группе из пятидесяти-шестидесяти человек, собравшихся для вечернего намаза, было понятно, что это место использовалось как мечеть. Все вокруг было окружено грязными темными ларьками, как в подземных переходах в Стамбуле: ювелирный ларек, витрина которого даже не была освещена, почти что карликовый овощной магазин, совсем рядом с ним мясной магазин, где было довольно много покупателей, и крошечная бакалейная лавка, продавец которой со своего места за прилавком смотрел телевизор в соседнем кафе и одновременно продавал круги колбасы. В стороне были киоски, продававшие сок, привезенный из Турции, турецкие макароны и консервы, прилавок с религиозными книгами и кофейня, в которой народу было больше, чем в мечети. Несколько человек, отошедших от толпы усталых мужчин, сосредоточившихся на турецком фильме, который шел по телевизору в кофейне, где стоял плотный табачный дым, направлялись к фонтанчикам, питавшимся из большого пластмассового бака у стены, чтобы совершить омовение. «По праздникам и во время пятничных намазов здесь бывает около двух тысяч человек, – сказал Таркут-бей. – По лестницам они даже перетекают в задний двор». Только для того, чтобы что-нибудь сделать, я купил в газетном киоске журнал «Теблиг».

Мы сели в пивной, обустроенной в стиле старого Мюнхена и расположенной как раз над подземной мечетью. Показывая на пол, Таркут Ольчюн сказал: «Там мечеть сулейманджи. Они фундаменталисты, но к терроризму не причастны, не замешаны в борьбе с турецкими властями, как члены „Национального взгляда“ или сторонники Джемалеттина Каплана» [55]. И все же он, должно быть, нервничал, видя сомнение в моих глазах и из-за того, что я перелистывал журнал «Теблиг», словно искал какую-то улику, и поэтому рассказал мне все, что знал об убийстве Ка, то, что узнал от полиции и из прессы.

Сорок два дня назад, в первую пятницу нового года, в 11.30 вечера, Ка вернулся из Гамбурга, где принимал участие в поэтическом вечере. После шестичасовой поездки на поезде он покинул вокзал через южный выход, и, вместо того чтобы идти коротким путем в свой дом рядом с Гутлёйтштрассе, пошел как раз в обратную сторону, на Кайзерштрассе, и двадцать пять минут бродил среди толпы холостых мужчин, туристов и пьяных, среди все еще открытых секс-магазинов и проституток, ожидающих клиентов. Через полчаса он повернул направо от «Всемирного центра секса» и, как только перешел на другую сторону Мюнхенерштрассе, был убит. Очень вероятно, что перед тем, как вернуться домой, он хотел купить мандарины в овощном магазине «Прекрасная Анталья», находившемся через два магазина. Это был единственный овощной магазин в округе, открытый до полуночи, и его продавец помнил, что Ка приходил по вечерам и покупал мандарины.

Полиция не нашла никого, кто бы видел убийцу Ка. Официант закусочной «Байрам кебаб» слышал звуки выстрелов, но из-за телевизора и гомона клиентов не смог понять, сколько раз стреляли. Из запотевших окон пивной над мечетью улица просматривалась с трудом. То, что продавец овощного магазина, в который, как полагали, шел Ка, сказал, что ни о чем не знает, вызвало у полицейских подозрение; его задержали на одну ночь, но это ни к чему не привело. Одна проститутка, курившая на соседней улице, ожидая клиентов, рассказала, что видела, как в те же минуты прямо к Кайзерштрассе бежал какой-то человек низкого роста, в темном пальто, смуглый, как турок, но она не смогла связно его описать. «Скорую помощь» вызвал один немец, который случайно вышел на балкон своего дома после того, как Ка упал на тротуар, но он тоже никого не видел. Первая пуля вошла Ка в затылок и вышла через левый глаз. Другие две пули разорвали сосуды вокруг сердца и легких и запачкали кровью его пальто пепельного цвета, продырявив его на спине и на груди.

– Судя по тому, что стреляли со спины, за ним кто-то специально следил, – сказал пожилой болтливый детектив. – Может быть, его преследовали из Гамбурга. Полиция высказала и другие предположения: ревность, политические счеты между турками. Ка не был связан с преступным миром в окрестностях вокзала. Продавцы сказали, что он иногда прогуливался по секс-магазинам и бывал в маленьких комнатках, где показывали порнофильмы. Поскольку об убийстве не поступило ни истинных, ни ложных сведений от осведомителей, а пресса или какие-либо другие влиятельные круги не давили на следствие, требуя найти убийцу, через какое-то время полиция оставила это дело.

Пожилой покашливающий детектив вел себя так, словно его целью было не расследовать преступление, а заставить о нем забыть. Он назначал встречи знакомым Ка, но во время допроса гораздо больше рассказывал сам. Благодаря этому добродушному детективу, с симпатией относившемуся к туркам, Таркут Ольчюн узнал о двух женщинах, которые вошли в жизнь Ка за восемь лет, предшествовавших поездке в Карс. Я тщательно записал к себе в тетрадь телефоны этих двух женщин, одна из которых была турчанкой, а другая – немкой. В последовавшие после поездки в Карс четыре года у Ка не было никаких отношений с женщинами.

Под снегом, не проронив ни слова, мы вернулись к дому Ка и нашли полную, приветливую, но все время на что-то жалующуюся хозяйку дома. Открывая холодную мансарду, где пахло сажей, она сказала, что скоро нужно вносить плату за квартиру и, если мы не заберем все вещи и не уберем всю эту грязь, она все выбросит, и ушла. Когда я вошел в темную, сплющенную маленькую квартиру, где Ка провел восемь лет своей жизни, я почувствовал его неповторимый запах, который был знаком мне с детства, и растрогался до слез. Это был запах, который шел от шерстяных свитеров, связанных его матерью, из его школьной сумки и из его комнаты, когда я приходил к ним домой; я думаю, что это был запах какого-нибудь турецкого мыла, марки которого я не знаю и спросить о которой не догадался.

В первые годы в Германии Ка работал носильщиком на рынке, перевозчиком грузов при переездах, преподавателем английского языка для турок и чистильщиком обуви, а после того, как его официально признали политэмигрантом, он начал получать пособие и разорвал отношения с коммунистами, собиравшимися при турецком Народном доме, где он находил всю эту работу. Турецкие эмигранты-коммунисты считали Ка слишком замкнутым и «буржуазным». Последние два года другим источником доходов Ка были выступления, на которых он читал свои стихи, творческие вечера, которые он устраивал в муниципальных библиотеках, домах культуры и турецких обществах. Если он проводил эти чтения, на которые приходили только турки (человек двадцать, редко больше), хотя бы три раза в месяц и таким образом зарабатывал пятьсот марок, да еще получал четыреста марок пособия, что позволяло ему дотянуть до конца месяца, но это случалось очень редко. Стулья, пепельницы были старыми и ветхими, а электрический обогреватель заржавел. Сначала я нервничал из-за докучливости хозяйки и собирался наполнить старый чемодан и сумки, лежавшие в комнате, всеми вещами моего друга и унести их: подушку, которая хранила запах его волос, галстук и ремень, который, как я помнил, он носил и в лицее, его ботинки марки «Балли», которые он «носил дома как тапки», хотя носки их продырявились от его ногтей, о чем он написал мне в одном своем письме, его зубную щетку и грязный стакан, в котором она стояла, примерно триста пятьдесят книг, старый телевизор и видеомагнитофон, о котором он мне никогда не говорил, поношенный пиджак, рубашки и пижамы, которые он привез из Турции и которым было восемнадцать лет. Я утратил самообладание, не увидев на его столе главное, что я надеялся найти, и то, ради чего приехал во Франкфурт, – это я понял, едва войдя в комнату.