Филип Казан - Аппетит

– А чего ты ожидал? – спросил монах. – От чемерицы люди сходят с ума, а ему-то едва ли было куда еще сходить.

– Именно: я лечу подобное подобным, – поспешно ответил я.

Принцип, конечно, был именно такой, но, стоя на коленях здесь, рядом с трясущимся телом несчастного, я чувствовал себя настоящим самозванцем, да к тому же убийцей.

– Проктор! – позвал я и потряс его руку. Пот проступил сквозь его рубашку, а кожа стала липкой, холодной и влажной. – Проктор? Ты меня слышишь?

Он слабо покачал головой. То, что я принимал за затрудненное дыхание, кажется, было словами, и я наклонился ближе. Он что-то повторял, снова и снова, но я не мог расслышать, что именно он говорит. Это мог быть «Отче наш», или календарь, или названия городов Умбрии – я не понимал ни слова. Я пощупал его лоб: лихорадки нет. Не было никаких сомнений: все это натворило мое слабительное. Когда я покупал настойку, то потребовал самой слабой концентрации, ибо кто, имея знания хотя бы с обрезок ногтя, не представляет силы черной чемерицы?

– Было ли… Была ли кровь в его стуле? – спросил я, боясь услышать ответ.

Но монах покачал головой.

– Хорошо, очень хорошо. Хм… Вы сказали, он бредил?

– Боже правый, да! Его речь и обычно расстроена, как вы знаете, но тут из него просто лилось, прямо-таки лилось. Фонтан слов – и, конечно, конвульсии.

– О нет! Конвульсии?

– Ужасные судороги, скажу я. Он обделал и себя, и пол… – Монах многозначительно приподнял бровь.

– Все это ожидалось, добрый брат. Конечно же, я заплачу за стирку и мытье пола, – заверил я его.

Монах крякнул и ушел. Когда мы остались одни, я наклонился и шепнул Проктору на ухо:

– Ты меня слышишь?

Он застонал и уткнулся лицом в подушку. Бормотание началось опять. Я разбирал то слово, то два. Это все-таки оказался «Отче наш», но другой.

Он выбросил ноги и закряхтел, потом сложился обратно.

Я узнал слова: молитва святого Франциска.

– Проктор, – шепнул я.

Он опять застонал.

– И да возлюбим ближних наших, как самих себя! – полувыкрикнул-полупрорыдал он и сел. – О Господи, о Господи… – Он дико заозирался, увидел меня, словно в первый раз. – Мои кишки – Боже правый, мои кишки! – Проктор потянулся ко мне, и я, не раздумывая, обнял его.

Он повис на мне, плача. У меня тоже потекли слезы.

– Мне так жаль, – прошептал я ему. – Прости меня.

– Отведи меня в нужник, ради Господней любви, – простонал он.

Я помог ему подняться – он едва сумел выпрямиться. Мы уцепились друг за друга, и я довел его по коридору до крошечного вонючего отхожего места. Там Проктор зашаркал еще быстрее и со сдавленным воплем упал на деревянную скамью. Я встал перед ним, крепко держа его за обе руки. Спазмы пробегали по его телу, и ужасающие звуки доносились снизу.

– Тайное или явное, внезапное или настойчивое – Иисусе! – взвизгнул Проктор и перегнулся пополам, крепче сжав мои руки. – Тайное или явное, тайное или явное… – распевал он снова и снова. Это продолжение молитвы святого Франциска, понял я. – И не введи нас в искушение: тайное или явное, внезапное или настойчивое. Но избавь нас от лукавого: в прошлом, настоящем и будущем.

Я оставался с ним, пока понос не замедлился и не остановился, так что Проктор снова смог встать. Тогда я помог ему вернуться в постель. Предложил кусочек мушмулы, но он отвернулся. Так что я отправился на приютскую кухню и приготовил немного оксимеля – в холодной кладовой нашелся мед и яблочный уксус, такой старый, что раствор превратился в странную массу, похожую на шар из прозрачной шерсти, которая заткнула горлышко бутылки, когда я попытался вылить содержимое. Проктор позволил мне покормить его с ложечки, а перед этим я помог ему сесть, подсунув руку под спину. Он бормотал и глотал при свете дешевой оплывающей сальной свечи, которая испускала такой чад, что казалось, будто она свисает с балки на черном шнуре. Прозвонили повечерие. Мы снова сходили в нужник, и я опять накормил Проктора, капля за каплей, оксимелем и сел, скрестив ноги, на пол рядом с его тюфяком. И сидел так, пока его бормотание не утихло и бедняга не провалился в сон изнеможения.

Я проснулся от пощипывания вшей и едкого запаха сгоревшего сала. Я лежал на полу рядом с тюфяком Проктора. Судя по вшам, которые ползали по моей коже и одежде, монахи оказались не совсем честны, утверждая, что матрас из свежей соломы. Я сел. Проктор сидел на своей простыне, по-портновски скрестив ноги. Из уголка его рта спускался слизнячий след слюны, уходящий в открытый ворот рубашки, а глаза окружала желтая корка, но сами глаза оказались ясными. Смотрели они на меня.

– Ты еще жив! – воскликнул я.

Проктор моргнул, кашлянул. Он взирал на меня без всякого упрека или злости. Если в его глазах что-то и читалось, то некое озадаченное любопытство.

– Я чуть не убил тебя. Проктор, я так виноват! Я воспользовался тобой для опыта. Это непростительно. Я чудовище. Я у тебя в глубочайшем долгу. Если я могу как-то возместить тебе…

И тут меня пронзила мысль. Не слишком мудрая мысль, но в ней была некоторая ценность, некое обещание искупления.

– Я еду в Умбрию, – сказал я.

Проктор снова моргнул, и его лицо напряглось от какой-то собачьей готовности.

– В Ассизи. Это же в Умбрии, так? Я собираюсь в паломничество. Поедешь со мной?

В третий понедельник сентября мы с Проктором выехали из Порта дель Пополо и по Равеннской дороге двинулись к Ассизи. Небеса были чистейшего голубого цвета, их прочерчивали нити птиц, летящих к югу. Что наверху, то и внизу: паломники по-прежнему тянулись по дороге к Риму, в основном с севера, чтобы успеть попасть домой, прежде чем зима превратит дороги в бездонную грязищу. Птиц манило обещание теплых краев, куда никогда не приходит зима, а паломников – святые места и реликвии мучеников, а также возможность лицезреть, пусть и мимолетно, земного представителя Христа. Меня же манила на север Тессина. Я начал видеть ее повсюду: в бледно-белокурой, выгоревшей за лето траве, в редких высоких и совершенно белых облаках, в синеве неба, отраженной в ручьях и реках, которые мы пересекали по древним мостам.

Я отдал свое письмо об отказе от должности управляющему кардинала. Он сначала удивился, потом разозлился, но мне было все равно. Я уже перебрался из Сан-Лоренцо ин Дамасо в дешевый трактир. Мои невеликие пожитки были припрятаны у Лето. Кухня осталась в руках Луиджино, моего заместителя, который и так управлял там всем, пока я тратил свое время на тревоги кардинала. Деньги, которые я откладывал, собрались в весьма солидную сумму, так что я обзавелся новой одеждой, черной шляпой, мрачной, но дорогой, и тяжелым дорожным плащом. Потом я купил двух лошадей, что унесло часть моих сбережений. После этого я удостоверился, что мой кошелек достаточно толст, дабы обеспечить нам двоим приличную еду и постели, а остальную свою казну разместил во Флорентийском банке (стоит отметить, не в банке Медичи).