Филип Казан - Аппетит

– Обращает ли ваше высокопреосвященство должное внимание на пережевывание? – поинтересовался я, мучимый желанием выпить глоток вина кардинала, чтобы изгнать изо рта вкус его мочи.

– Обращаю. Процесс пережевывания бесконечно разнообразен, правда? Я стремлюсь быть усердным.

– Поверьте мне, это необходимо, – ответил я с некоторым изумленным пониманием. – В случае трудностей с пилорусом лучше избегать грубой пищи. Ваше высокопреосвященство наверняка заметили отсутствие зерен и бобовых.

Конечно, думал я, что еще есть нищему, как не самую грубую пищу? Перемена диеты – любая перемена – может вызвать исцеление у Проктора. Но его недуг – явно чудовищный переизбыток черной желчи. Не нужно быть диететиком, чтобы поставить такой диагноз.

– Чемерица, – пробормотал я.

– Это необходимо? Достань тогда! – велел кардинал.

– Я… Да, конечно. В данном случае нет необходимости, ваше высокопреосвященство. Растение пугающей силы, лучше оставить для крайних случаев.

– Мой милый, не медлите, если считаете это необходимым.

Я возвратился в приют рано на следующий день и с облегчением обнаружил, что Проктор провел ночь там и все еще никуда не ушел. Монах вручил ему метлу, и Проктор методично вычерчивал ею невидимую сеть на плитах маленького внутреннего дворика.

– Ты уже прервал свой пост? – поинтересовался я.

Проктор выронил метлу.

– Обрит и обмазан! – выкрикнул он. Порезы от бритвы на его лице потемнели, а волосы торчали под странными углами, но выглядел он не слишком плохо. – Обрит и обмазан, – повторил он, подозрительно отступая назад.

– Я понимаю. Мне жаль, что тебе пришлось это перенести. Ты приятно провел ночь?

– Терпимо, – отрезал он.

– Хорошо. Я принес завтрак для нас обоих.

Я снял с плеча принесенную сумку, сел на ближайшую ступеньку, вытащил кучку свежих ранних груш и начал их чистить. Потом протянул одну – бледную, покрытую капельками сока овальную штуковину – Проктору. Он неохотно подошел бочком, откусил кусочек на пробу и, довольный, уселся на некотором расстоянии от меня.

– Скажи-ка, – начал я, – ты ешь много гвоздики?

– Гвоздики? – тупо повторил он.

– Или орехов – грецких там или лещины?

– Я то и дело ем грецкие орехи, – с опаской ответил он. – Они растут на Кампо Вакино…

– Ага. А дичь? – (Проктор недоуменно нахмурился.) – Мясо баранов? Кроликов? Лебедей? Маринованные штуки? Корицу? Имбирь?

– Лебеди и гвоздика. – Проктор протянул костлявую руку за новой грушей. Он вгрызся в нее, и сок закапал ему между коленями. Он прожевал и задумался. – В Перудже, конечно, мы едим гвоздику горстями. Как осел жрет овес. О, пряности в Перудже! Но в Риме я привык трапезничать хлебом, твердым как кирпич, и луковой шелухой. Есть еще инжир…

– Прекрасно!

– Было бы ниже моего достоинства воровать в садах честных людей, – продолжал он, не обращая на меня ни малейшего внимания. – Так что я глодаю хлебные корки. Вот так-то.

Внезапно он уронил сердцевину груши, поднял руки к ушам и растянул рот в оскале, отвешивая нижнюю челюсть и напрягая ее так сильно, что его зубы, в основном целые, но окрашенные в спектр оттенков от желтого до полночно-черного, защелкали.

– Хлеб, хлеб, хлеб, хлеб. Дай еще грушу.

– Ты знал, что я доктор?

– Я знаю, что ты не доктор. А ты знал, что я проктор?

– Я диететик. У кардинала. У его высокопреосвященства кардинала… Не важно. Мой предмет изучения – болезни, возникающие от расстройства телесных гуморов.

– Ты говоришь так, будто слова у тебя во рту вылетели из чьей-то задницы.

– О! – Я невольно почувствовал себя весьма уязвленным. Но попробовал снова. – Как ни забавно, часть моей работы подразумевает анализ именно тех самых задних ветров…

– Пердежа. Называй уж пердеж пердежом. Обрит и обмазан кардиналовым нюхателем пердежа. У тебя в сумке есть лебедь? – Проктор поерзал и подложил руки под задницу. – Это была шутка.

– Слушай, – сказал я, – ты всегда был таким?

– Не знаю, что ты имеешь в виду.

– Сумасшедшим – вот что я имею в виду. Ты всегда был сумасшедшим?

Он вздохнул.

– В местности Умбрия, – сообщил он с бесконечным терпением, – я звался Проктором.

– Значит, если ты и вправду из Перуджи, в чем я сильно сомневаюсь, ты и там был сумасшедшим. Послушай меня. Я могу тебе помочь. Ты этого хочешь? Ты хочешь обрести исцеление от своих болезней? Хочешь ли ты, чтобы твоя черная желчь, которая явственно присутствует в почти смертельных количествах, вернулась в равновесие? Я могу сделать это, и даже больше.

– О! Но ты правда можешь вылечить меня?

– О… – Я скрежетнул зубами.

– Потому что ты, явственно, какой-то очень молодой человек, и мне кажется странным, что князь Церкви доверил тебе свои ветры. – Он склонил голову и, прищурившись, посмотрел на меня.

– Но он доверяет!

– Какая честь, – тихо произнес безумец.

Я вздохнул и начал чистить еще одну грушу.

– Это правда, я диететик у кардинала, – наконец сказал я. – Хотя это значит не так много, как должно бы. Он здоров, как призовой бык, а его моча имеет вкус рейнского вина. Но у него на службе я довольно многому научился. А еда… В еде я уже и так разбирался. Ты знал, Проктор, что если бы кардинал съел такое количество груш, как ты вот только что, ему бы, скорее всего, потребовалось немедленное соборование? Потому что его конституция флегматическая, а груши усиливают флегму самым опасным образом. А ты, мой друг, не мокрый и холодный, как его высокопреосвященство, а холодный и сухой. Тебе нужна флегма. Как ты себя чувствуешь после пяти груш?

Нищий откашлялся и сплюнул грушевой кашицей на каменные плиты:

– Доволен?

– Флегма. Доволен – до некоторой степени. Это начало. Но не важно. Бери последнюю грушу.

– Сам бери.

– Нет, нет… – Я протянул грушу нищему, но он скептически воззрился на меня:

– Я не голоден. Съешь грушу, доктор Ветер. Прими лекарство.

Я пожал плечами и откусил грушу. Она была хороша: довольно сильно хрустящая для груши и немного кисловатая. Ее зернистая мякоть распространилась по всему моему рту: я представил колеблемые ветром листья, зеленые листья бука.

– Она не причинит мне никакого вреда, – сказал я. – У меня тоже проблема с желчью, если хочешь знать. Но с желтой.

– А-а… Тогда ты или убийца, или влюблен, – рассудил Проктор.

Возможно, у меня просто воображение разыгралось, но он казался почти разумным. Потом он вскочил на ноги своим обычным манером, словно марионетка, вздернутая ребенком, и поковылял за метлой, которую снова начал возить по двору, бормоча о Перудже.

Я пошел поговорить с монахом, отвечающим за приют, и он сказал мне, что заведение слишком мало и бедно, чтобы позволить себе больницу или какого-либо врача, а тем, кто заболевал под их кровом, они могли предложить доброту, и больше ничего. Я спросил, не возражает ли он, если я буду лечить Проктора, и брат пожал плечами.