Филип Казан - Аппетит

– Мне нужен новый хозяин, – сказал я Проктору, хотя знал, что он не слушает. – Жадный человек, который не заботится о своих гуморах. Кто-то, кто будет оценивать блюдо по его вкусу и искусности исполнения, а не по тому, как оно влияет на его пилорус [19].

Это была новомодная причуда в Сан-Лоренцо ин Дамасо: желудок и все его капризы. Кардинал страдал от незначительной флатуленции [20], но по тому, как он рассказывал об этом, можно было подумать, что крыша дворца дребезжит от мощи его ветров. Однако когда меня заставили послушать и, конечно же, понюхать их, я не услышал ничего громче щелканья прутика и прописал ему пирог с листьями фенхеля.

Это должно было искоренить проблему, но потом кардинал нашел старинный трактат о пищеварении, и с тех пор речь шла о жаре желудочного сосуда, порядке употребляемых блюд для наиболее эффективного переваривания и, превыше всего – кардинал излагал это мне в некоем отчаянии, с безумным взором и тревожной бледностью обычно румяных щек, – первостепеннейшая, абсолютнейшая важность пережевывания. Ибо без достаточного перемешивания или при неправильном для данного ингредиента переваривающем процессе катастрофа была неминуема. Катастрофа, повторил он, словно видя в воображении водяную стену или какой-нибудь подземный взрыв.

На мое счастье, я почитал о желудке, о том, как еда попадает в него через устье пищевода, которое должно быть закупорено в конце трапезы каким-нибудь достойным запечатывающим продуктом вроде сыра, чтобы улучшить переваривание и предотвратить катастрофу, или быть затянуто, примерно как кожаный кошелек, вяжущим действием чего-нибудь кислого. Я изучил множество желудков, правда овечьих, свиных и коровьих, но не смог найти ни каких-либо затягивающих веревок, ни даже места, где кусок сыра мог бы встать, словно пробка.

Не важно. Кардинал Гонзага был убежден, что его сосуд переваривания работает плохо. Проблема, как он боялся, заключалась в пилорусе – выходном патрубке желудка. Это маловероятно, возражал я. Вина лежит, скорее всего, на недостаточном пережевывании – без сомнения, потому что его высокопреосвященство отвлекают важные дела епархии. Но чтобы удовлетворить жажду кардинала пострадать, я полностью изгнал из диеты морковь, увеличил долю фенхеля и ввел больше семян зонтичных, рассудив, что корни их, такие как морковь, усиливают газы, а семена – фенхель, кориандр, кумин – излечивают это расстройство.

Но никакого исцеления не предвиделось для воображаемых болезней моего господина, и казалось, ничто не сможет прекратить осаду моего достоинства. Увы, совершенно наоборот: в последующие дни я перешел от мелодичности и ароматических качеств ветров моего нанимателя к изучению его мочи в поисках признаков вышедших из равновесия гуморов. Я тщетно пытался обнаружить у его высокопреосвященства какое-нибудь реальное недомогание – он просто-напросто страдал от болезни нанимателя диететика, но, вглядываясь в глубины очередного вещего сосуда с мочой, я понял, что мечтаю найти нечто серьезное, дабы передать пациента в руки настоящего врача. Или если бы чего-то в самом деле не хватало, мне, возможно, удалось бы воспользоваться своими новыми умениями диететика, какими бы они ни были, и излечить его.

Вот именно: мне нужно было видеть какой-то результат моих мучительных усилий. Мне нужен был пациент: кто-то, кого надо вылечить. Кто-то недоступный для обычных врачей. Таких в Риме имелось множество, но мне требовалось найти человека, который знает меня и, можно даже сказать, доверяет мне. Я думал и думал, но когда ответ пришел, он оказался прост, как рассвет.

– В Перудже…

– Доброе утро, Проктор, – сказал я.

Нищий бродил от колонны к колонне, неторопливо плывя ко мне через Кампо Вакино.

– Доброе утро.

Он поклонился, и жгуты его волос закачались, посылая в мой нос вонь редкостной сложности: лиса, барсук, коза, грибы порчини, пекорино, еще барсук… Как не похоже на тонкие, надушенные пряди моего хозяина! Передо мной был человек, воняющий страданием, и ему поистине требовалось мастерство врача. Неужели кардинал Гонзага в своем воображении видел себя вот таким? Судя по его беспокойству и тревоге, выходило, что да. Кардиналу требовалось, чтобы я исцелил его, но я не мог оказать ему эту услугу, потому что никакой болезни не было. Но здесь – здесь страдание было. Диета не могла излечить моего кардинала, но, уж конечно, могла продемонстрировать свое могущество на каком-нибудь бедняге вроде этого, сидящего сейчас передо мной на корточках. Ведь предполагалось, что я врач. Все говорили мне, что я чудесный работник. Что ж, возможно, я смогу доказать себе то, во что кардинал Гонзага верил уже давно.

– Проктор, – начал я, – когда ты в последний раз принимал ванну?

К моему удивлению, нищий вроде бы пришел в восторг от моего предложения посетить баню. Мне до сих пор становится стыдно оттого, что я не понимал: в это ужасающее состояние – спутанные волосы, слой грязи на коже, от которого он выглядел как деревянная скульптура из насквозь почерневшего ореха, – этот человек впал не по доброй воле. Мы отправились в баню, в которую я обычно ходил, и я заплатил авансом за такую горячую воду, какая только потребуется, чтобы привести его кожу обратно в естественное состояние, и за услуги цирюльника.

Я оставил Проктора в руках недовольных и явно испытывающих отвращение банщиков, восторженно рассказав им о его былом положении в городе Перудже, и поспешил к себе в комнату, где выкопал пару исподнего, заношенную рубашку, старую котту, какие-то залатанные штаны и дублет, в котором я приехал из Флоренции, жестоко потрепанный погодой и ночевками под открытым небом, но все еще более-менее похожий на приличную одежду. Когда я вернулся в баню, Проктор был во второй лохани, сияя сквозь пар, словно святой. Его кожа приобрела болезненный красновато-розовый цвет. Я едва узнал его, потому что грязный фонтан волос исчез, а осталась только мышастого цвета щетина длиной с толщину пальца, не слишком ровно остриженная. Борода тоже была сбрита – судя по всему, вместе с большим количеством кожи. Существо, казавшееся сверхъестественно безвозрастным, словно выдумка художника, призванная заполнить пространство в нижнем углу второсортного алтарного образа, оказалось человеком приблизительно тридцати пяти лет, с правильным и весьма удивленным лицом.

– Отвратительно, – буркнул какой-то банщик, достаточно громко, чтобы услышал я, и Проктор тоже.

– Заткнись и дай ему то, что он просит! – велел я ему. – И венгерской воды добавь.

– Я готов! – сообщил Проктор. – Я сварился! Я обожжен, ободран и потушен!

Он поднялся из лохани, демонстрируя бледный, как труп, костяк, покрытый рубцами, ссадинами и следами укусов насекомых. Кожа на его ребрах выглядела тонкой, словно ткань, через которую отжимают сыр. Он прикрыл срам, сложив длинные руки, и на мгновение стал похож на стоящую на боку фламандскую картину мертвого Христа, которую я однажды видел. Я подал знак банщикам, и они неохотно подошли, держа перед собой полотенца. Они пихали и тыкали его, а он стоял, сжавшись, на мокром мраморном полу, уставясь в потолок, стиснув желтые зубы от стыда или боли. Когда Проктор высох и в его скальп и грудь было втерто некоторое количество венгерской воды, я привел его к кучке моей старой одежды. Он стоял на полусогнутых ногах и таращился на нее, пока я не взял исподнее и не протянул ему.