Филип Казан - Аппетит

– Где твоя благодарность? – проскрипел он.

Деревянная ложка, не так часто бывавшая на виду в последнее время, внезапно появилась, трепеща, в пространстве между нами.

– Но я уже не могу больше, – возразил я. – Это ерунда, все это.

– Конечно ерунда! Ну так и что? Тебе ведь платят, да? У тебя есть должность…

– Должность? Я повар, а не врач! Я больше не могу подавать его высокопреосвященству еду, которую я не дал бы и кошкам на рыбном рынке. Я так вам завидую, маэстро! Вы готовите пиры – настоящую еду.

– А я завидую тебе.

– Маэстро! Тогда займитесь этим сами. Вы же научились всему этому у этого dottore Савонаролы? Всем этим неприятным способам лишить еду радости. Забирайте мой наряд вместе с моим благословением! Ради всего святого, маэстро, я буду ощипывать цыплят… Мыть горшки!

– Ах… – вздохнул Зохан. – Ты не думал, что я бы тоже предпочел стоять, ничего не делая, только перекладывая стебельки спаржи или досыпая немного специй? Я стар, Нино. Моя спина сдает, и мне бывает трудно помочиться. Я хочу поехать домой, в Феррару, пить колодезную воду, есть свежие фиги.

– Так почему не едете? – напрямик спросил я.

– Потому что ты, Нино Латини, – лучший повар, какого я когда-либо знал, и потому что ты последовал за мной в Рим, как бездомный пес, и я в ответе за тебя. Я твой маэстро. Я все еще твой маэстро, Нино. Вырасти, мелкое дерьмо, и тогда делай что хочешь.

– Вырасти? Разве я еще не вырос?

– Мужчина не стал бы мне ныть о своей злосчастной судьбе. Личный диететик его высокопреосвященства кардинала Гонзага… О чем, по-твоему, его высокопреосвященство говорит со своими друзьями? Со всеми этими старыми жирными содомитами в Ватикане? Он говорит про свою печень, селезенку и о том, что ты держишь их здоровыми, как у новорожденного младенца. О том, что его пищеварение работает так же точно, как знаменитые карманные часы его отца. Что он никогда в жизни не чувствовал себя лучше, и все это благодаря тебе. Не важно, что он и до того чувствовал себя прекрасно. Не важно, что его рот столь же чувствителен, как кожа на сапоге. Ты роскошно живешь, пердишь в шелк, ты зажрался, мой мальчик, и пока ты не начнешь вставать на колени каждый день и благодарить Бога за все свои таланты, ты останешься мальчиком.

Дорогой Нино!

Ты жив – и одно это принесло мне огромную радость.

Я не осмеливаюсь сказать больше, еще не сейчас, так что прости меня за то, что я рассказываю тебе новости вместо того, что у меня на сердце.

Я нашла твое письмо в Санта-Бибиане. Сестра Беатриче сберегла его для меня. Я не думаю, что она его читала, хотя как бы дорогая Беатриче ни уверяла, что умирает, часто она кажется более живой, чем большинство людей, которых я вижу в своей небольшой жизни, – кроме Сандро Боттичелли, конечно, о котором позже, – и меня бы ни капельки не удивило, если бы она его распечатала!

Я, наверное, должна тебе сказать, что Беатриче знает все мои секреты, под которыми я подразумеваю наши секреты. Не бойся. Ничего из того, что я ей рассказала, не заставило ее хотя бы бровь приподнять. Тайная жизнь монастырей, мой дорогой, весьма удивительна.

Я сижу в келье Беатриче. Мы обедаем, на обед риболлита – всегда риболлита, и неплохая. Готовит старая монахиня из Сан-Фредиано, – думаю, она может знать твою Каренцу, по крайней мере, они кажутся очень похожими, и сестра Доккья иногда ругается совершенно чудовищно. Ее суп тоже похож на Каренцин – помнишь, как она закатывала глаза, когда я появлялась на ее кухне вместе с тобой? – но не так хорош. Неужели Каренца, еретичка, совала маленький кусочек бекона в свою баттуту? Ты-то должен знать лучше меня. Ха! Я улыбнулась от воспоминаний и обожгла язык. Сестра Беатриче смеется надо мной: скажи ему что-нибудь важное, говорит она.

Поэтому позволь сказать тебе следующее: ничто в моем сердце не поменялось с тех пор, как мы говорили с тобой в последний раз. Я никогда не возвращалась и не вернусь к событиям того дня, когда ты покинул Флоренцию, но ты должен знать, что я не чувствовала к тебе ничего, кроме любви, тогда, как и сейчас.

Я царапаю эти последние слова под ласковым, но пугающе острым взглядом мессера Сандро Боттичелли, который меня в этот момент рисует. Моя тетя – неизменная моя дорогая тетя – присматривает за мной из угла, но она начала дремать, так что не видит письма… Я оставлю его Сандро. Этот милый человек терпеливо растрачивает свой гений на мое бесцветное личико… Ой, тетя шевелится.

В спешке и любви…

Моя дорогая Тессина!

Что за радость получить твое письмо, дополненное крошечным портретом, но не твоего лица, ради одного взгляда на которое я отдал бы жизнь, а моего собственного, за которое я ругаю Сандро, но и обнимаю! Я пошлю письмо в его мастерскую, чтобы не искушать бедную сестру Беатриче.

Каренца предпочла бы свисать из окна Синьории, чем класть бекон в свою риболлиту. Ее секрет, который я открою тебе с риском твоего изгнания из Флоренции (так что, пожалуйста, дорогая, расскажи об этом всем и каждому, чтобы тебя вышвырнули из города и силой заставили присоединиться ко мне здесь), – это пользоваться горшком, в котором перед этим жаришь сало и не моешь. Я полагаю, это была ошибка, которую я заставил Каренцу повторять, потому что был на ее кухне маленьким тираном. Но мне нравился призрак бекона, поселявшийся в супе. Как чудесно, что ты это заметила.

Вот что у меня сегодня на уме: я назначен личным диететиком его высокопреосвященства кардинала Федерико Гонзаги, хотя не знаю об этом деле почти ничего.

Я по горло зарылся в книги, но, увы, вряд ли постигну это искусство: мне думается, оно желает, чтобы несчастный повар превратился во врача, а у меня в этом деле нет никакого опыта и умений. Боюсь, все это только мода и никакой пользы и смысла – просто способ дурачить легковерных богачей. И мне кажется неправильным выбирать блюдо за его лекарственные свойства, а не за вкус! По счастью, его высокопреосвященство – человек простых вкусов, и мне не нужно мучить его, отказывая во всем. И его счастье (а также и мое), что он не страдает от каких-либо серьезных болезней. Кардиналовы гуморы пребывают в полном равновесии, насколько я могу судить, хотя у него есть склонность к меланхолической еде, блюдам его сырой и болотистой родины. Чтобы оправдать свое назначение, я предписал холерические блюда из лука-порея, приправленные сахаром и корицей, и, когда начнется сезон, его высокопреосвященство научится находить удовольствие в артишоках, которые в Риме выращивают в огромных количествах и которые выделяют едкое молочко, открывающее загадочные каналы тела. В таких вопросах у меня есть только знание мясника, и не больше, но артишоки восхитительны, так что кардинал будет наслаждаться ими и его организму станет дышаться легче.