Филип Казан - Аппетит

Жена хозяина принесла мне горбушку доброго хлеба без соли, немного подсохшего и почти ошеломительно пресного – такой любят у нас во Флоренции. Еще была тарелка их собственных оливок, немного тушеной айвы. Подоспело блюдо: «Просто печеночная колбаса, – извиняясь, сказала женщина, – от нашей последней свиньи. Ваша еда вот-вот будет».

Колбаски – из них еще вытекали капли горячего жира – пахли соблазнительно. Я наколол одну, надкусил кончик. Я думал о Риме: чем я собираюсь зарабатывать, вернется ли уже кардинал Гонзага из Милана и возьмет ли меня обратно. Мне будет негде жить, хотя я надеялся, что Лето пустит меня к себе, пока я не найду работу. Но что, если работы для меня нет? Я могу закончить, как Проктор, бродя, словно грязная цапля, по Кампо Вакино и бормоча про Флоренцию.

Потом я заметил, что ем: это была свиная печень, порубленная с апельсиновой цедрой, изюмом, орешками пинии, черным перцем и сахаром. Ароматы и вкус были необыкновенные – именно так: за пределами обыкновенного. Свиная печень может обладать самым заурядным, самым унылым вкусом в мире, походящим на запах часто используемого нужника, а прожевать ее может быть труднее, чем дерюгу. Короче, печень свиньи может заключать в себе все то, что делает жизнь почти невыносимой: зловонную затхлость наших тел, когда они нездоровы, вкус всего того, что Господь в своей мудрости счел необходимым спрятать под нашей кожей. Однако хорошо приготовленная – и в этом, полагаю, тоже есть сходство с жизнью, – она пахнет как пуканье ангелов и уводит язык в путешествие по простыням любовников, по лесной подстилке, заросшей грибами, по полям с тучной почвой, когда на них падает роса… Эти колбаски делали все перечисленное и даже больше. Когда я любовно взялся за последнюю на тарелке, то понял, что не ощущал вкуса еды с момента отъезда из Беваньи, а не наслаждался пищей по-настоящему с той трапезы, которую мы с Проктором разделили в Массе.

Последнее ощущение на языке, которое я помнил, – кровь. Я выплюнул склизкую, тягучую субстанцию изо рта, когда открыл глаза и обнаружил, что жив и лежу на теле Марко. А те рулеты, которые я готовил для Тессины? Они могли быть хоть из воска, судя по тому, что я о них помнил. Единственное, что сохранила моя память, – как изменилось ее лицо, когда она макнула в рулет палец и облизнула его. Но этого, в общем-то, было достаточно. Это осталось со мной, в моих глазах и сердце. И простите меня Господь и Дева Мария, оно того стоило. В тот миг оба мы были живыми – живыми и чувствующими друг друга.

Тут хозяйка дома подошла с рыбой. Это была приличных размеров форель, выпотрошенная, просоленная, подержанная под гнетом, обсыпанная мукой и обжаренная. Потроха приготовили с уксусом и мятой, размяли и разложили на тарелке в качестве дополнения. Все это было восхитительно: просто и честно. Я съел все, и у меня не возникло ни единой мысли, как это может повлиять на мои гуморы. Я обсосал каждую косточку, смыл в желудок густым пряным красным вином – крестьянским вином – с холмов над городком. Я знал, что пробую на вкус само это место: рыбу из реки, которую пересек по дороге, свинью, рывшуюся в лесах, через которые я проезжал, оливки, растущие в нескольких шагах. Свинья шумно сопела под пиниями, чьи орешки украсили колбаски из нее. Я съел саму здешнюю землю. Сам городок навсегда останется в моей памяти безымянным, но даже сейчас я могу собрать его из вкусов, потому что не забыл ни единого. Трапеза из свиной печени и рыбы, поданная с извинениями.

После этого я всякий раз ел с полным вниманием, соотнося каждый ингредиент с местностью, через которую проезжал в тот день, задавая вопросы, приставая к скучающим или озадаченным поварам, выведывая у жен трактирщиков их секреты, которые передали им бабушки. Аполлонио был прав: я исцелился. Я снова научился чувствовать, но стал почти таким же, каким был ребенком: восхищенным и ошарашенным вкусами, их возможностями и опасностями.

В нескольких милях за Нарни, в Орте, дорога разветвляется: на запад, в Витербо; на юг, в Рим; и на север, в Орвието и дальше, в Тоскану. Как просто было бы повернуть Неаполитанца направо и пуститься домой. Дорога разворачивалась в моем воображении, словно только что нарисованная карта, но выполненная картографом-фантазером: с великанами, караулящими по обеим сторонам пути. Нет, не с великанами – с одной-единственной фигурой, огромной и неумолимой. Великая богиня Фортуна, одной ногой на горе Амиата, другой – на холме Монтепульчано. Мне нельзя больше ехать этим путем, никогда.

Так что я нырнул в мрачную, гнетущую пустыню Римской кампаньи. Здесь нет ничего, кроме понурого скота и груд камней, что почти тонут в фиговых зарослях и лишь обозначают места, где когда-то стояли здания. Все птицы, похоже, улетели прочь. Крестьяне, которые встречались на дороге, даже не поднимали головы, чтобы взглянуть на меня. В один из таких дней, когда ветер задул с северо-востока, с вершины горы Терминилло, уже белой от снега, я добрался до полосы облетевших ив и тополей, обрамляющих Тибр. А за древним мостом виднелись стены Рима, иззубренные и черные, будто сломанная челюсть черепа, брошенного в неровной долине.

Рим, декабрь 1476 года

Когда я вернулся из Ассизи, все еще терзаемый болью, без гроша в кармане и без работы, то первым делом продал своего прекрасного неаполитанского мерина. Я поехал от Порта дель Пополо прямиком к лошаднику, у которого его купил. Конечно, я потерял сколько-то денег, но, когда барыга начал заявлять, что это я должен заплатить ему , чтобы сбыть бедную скотину, я вдруг превратился в римлянина, положил руку на меч, а языку дал полную волю. Потом, с уютным мешочком серебра, болтающимся у бедра, я отправился во дворец Сан-Лоренцо ин Дамасо, чтобы попроситься на прежнее место. Но дошел только до задней двери и вдруг заколебался. Хочу ли я снова стать кардинальским диететиком? Не хочу. Ни один атом моего существа не желал этой должности. Так что, пока никто из слуг кардинала меня не заметил, я развернулся, дохромал до своего банка, извлек сбережения, забрал невеликие пожитки у святых братьев и заплатил мальчишке, чтобы тот донес их до постоялого двора средней руки позади Санта-Мария Сопра Минерва.

На следующее утро, довольно рано, я зашел проведать Помпонио Лето, но его дома не оказалось. Тогда я отправился прогуляться на Кампо Вакино. В таких вылазках моим обычным спутником был Проктор, и сейчас казалось странным, что он не болтается где-то рядом или за моей спиной или не перескакивает с колонны на стену без крыши, причем мы оба притворялись, будто я его не вижу. И обедать мне придется одному. Было некое заведение, неподалеку от Театро Марчелло, облюбованное лучшими римскими поварами, – дорогое, но я сказал себе, что начну считать флорины после обеда. Я заказал пайяту [24], жареную зобную железу теленка, печеных угрей и немного испанских артишоков, потому что стал мерзнуть – и от зимнего воздуха, и от тревоги за свое будущее – и хотел, чтобы их горечь меня согрела. Только я прикончил последний кусочек кремового, жаренного в сухарях зоба и наколол ломоть угря, как кто-то похлопал меня по плечу. Я мгновенно обернулся, почти вскочив на ноги (бедро протестующе вскрикнуло), и обнаружил, что мой кинжал с наколотым на кончик черным цилиндром угря направлен в горло Луиджино, моего заместителя на кухнях Гонзаги. Мы стояли, закаменев, даже не моргая, но тут я увидел, что руки его пусты, он даже не вооружен.