Стелла Гиббонс - Неуютная ферма

Юдифь ответила не сразу.

– Четвертый раз, – проговорила она. – И все четверо – дети любви. Тьфу! Этакая тварь… и любовь! А он…

Флора поняла, что разговор принимает нежелательный оборот, и поспешила уйти.

«Значит, все они дети Сифа, – думала она у себя в спальне, надевая макинтош. – Возмутительно. На любой другой ферме, наверное, сказали бы, что он подает дурной пример. Однако тут свои нравы. Значит, с ним тоже придется что-то делать…»

Она прошла по грязи и гнилой соломе через скотный двор, не встретив никого, кроме человека, в котором по его занятию угадала Рувима. Он лихорадочно поднимал с земли перья, сверяя их с числом пустых лунок на куриных спинах – вероятно, чтобы Марк Скорби не унес и одного перышка своей дочери Нэнси.

Рувим (если это был он) настолько погрузился в свое занятие, что не заметил Флоры.

Флора приближалась к лачуге с некоторым трепетом. Ей еще не приходилось сталкиваться с родами непосредственно: ее подруги по молодости лет думали о замужестве как о чем-то бесконечно далеком, а те, что уже обзавелись мужьями, еще не успели обзавестись детьми.

Зато она была близко знакома с родами по творениям романисток, преимущественно незамужних. Описание того, что происходит с несчастными замужними женщинами, занимало от четырех до пяти страниц длинными абзацами или от семи до девяти страниц строчками по семь слов с большим количеством отточий.

Другая литературная школа отметала тему родов с натужной бодростью в духе «Извини, что задержалась, я только что родила маленького, куда пойдем ужинать?», почему-то пугавшей Флору ничуть не меньше.

Ей порою думалось, что старомодный метод, при котором все описание умещалось в одну-единственную фразу: «Она разрешилась от бремени очаровательным мальчиком», и был самым лучшим.

Романистки третьей категории совмещали литературу и семейную жизнь: в двадцать шесть они писали первую серьезную книгу, затем вступали в брак, производили на свет дитя и тут же принимались сочинять статьи «Как я буду растить мою малышку» за подписью мисс Гвинет Бладжен, блистательной молодой беллетристки, которая только сегодня утром родила девочку. В обыденной жизни мисс Бладжен звалась миссис Нейл Макинтиш.

Некоторых подруг Флоры детальные описания родов пугали и отталкивали настолько, что они мчались в зоопарк и, заплатив служителям, убеждались: львицы по крайней мере проходят через величайшее событие жизни в достойном одиночестве. Отрадно было видеть, как те на солнцепеке награждают шлепками своих толстеньких львят, а не пишут в газеты, как будут растить своих малышей.

Кроме того, Флора освоила постыдное умение оценивать романы, не читая, и если, скользя глазами по странице, замечала упоминание вздымающихся телес, пота, криков или кроватных столбиков, то просто ставила книгу обратно на полку.

С такими мыслями она постучала в лачужку и почувствовала заметное облегчение, когда оттуда донесся голос:

– Кто там?

– Мисс Пост с фермы. Можно мне войти?

Ответом было долго молчание, как чувствовала Флора, ошеломленное. Наконец тот же голос прозвучал с подозрением:

– Чего вам надо?

Флора вздохнула. Удивительно, но люди, живущие тем, что романисты называют богатой эмоциональной жизнью, почти всегда не отличаются сообразительностью. Самые простые действия опутаны для них запутанной сетью опасений и подозрений. Она приготовилась долго и подробно объяснять цель своего визита и внезапно подумала: а зачем? что тут объяснять?

Она толкнула дверь и вошла.

К ее облегчению не было ни пота, ни криков, ни кроватных столбиков. Молодая женщина – надо думать, Мириам, наемная домашняя прислуга, – сидела на железной печке и читала книгу, в которой Флора, прекрасно чувствовавшая атмосферу, сразу угадала «Сонник мадам Ольги». Младенца видно не было, что несколько обескураживало, но Флора так обрадовалась, что не стала гадать, где он.

Наемная прислуга (которая, разумеется, была налитая, как спелое яблочко, и немного смурная) вытаращилась на гостью.

– Доброе утро, – вежливо начала Флора. – Тебе уже лучше? Миссис Скоткраддер полагает, что дня через два ты будешь совсем здорова. Если так, я попросила бы тебя выстирать шторы из моей спальни. Когда ты сможешь за ними прийти?

Наемная прислуга еще сильнее съежилась на печке, бросив на Флору взгляд, в котором та с любопытством узнала выражение животного страдания, так любимое романистками. Когда Мириам наконец заговорила, голос ее был глух и протяжен:

– Почто вы пришли сюда надсмехаться над моим позором, когда я только вчерась опросталася?

– Вчера? Точно не сегодня? Вроде бы я слышала… Разве не ты кричала десять минут назад? Мы с миссис Скоткраддер обе тебя слышали.

Пухлые губы наемной прислуги тронула смурная улыбка.

– Да, я всплакнула немножко – вспоминала, каково мне было вчера. Миссис Скоткраддер не было на кухне вчерась, когда меня схватило, откуда ей знать, что я вытерпела и какого дня? По правде сказать, я и не шибко шумлю, не так это страшно, как другие уверяют. Мать говорит, все потому, что я сохраняю бодрость и не забываю заранее хорошо покушать.

Слова Мириам приятно удивили Флору; на секунду она даже подумала, что романистки по неосведомленности сильно сгущают краски, живописуя ужасы родоразрешения. Но нет: она вспомнила, что они оставляют себе лазейку, описывая женщину, налитую, как спелая слива, и с таким же уровнем интеллекта. Женщины-сливы настолько близки к земле, что рожают легко и нечувствительно. Очевидно, Мириам была из их числа.

– Приятно слышать, – сказала Флора. – Так когда ты сможешь снять шторы? Может, послезавтра?

– Я не говорила, что буду стирать вашинские шторы. Мало мне всего остального, что ли? Трое деток, трое голодных ртов, да четвертый у моей матери на руках. И кто знает, что будет со мной, когда на плетнях снова забелеет живохлебка и от долгих летних вечеров на душе станет так чудно-чудно…

– Ничего с тобой не будет, надо только принять необходимые меры, – твердо отвечала Флора. – Если ты позволишь мне сесть на этот табурет… спасибо, не надо, я подстелю носовой платок… то я тебе объясню, как сделать, чтобы ничего не было. И забудь про живохлебку (что, кстати, это такое?). Слушай меня.

И Флора старательно, подробно, спокойно объяснила Мириам, как предотвратить нежелательное действие живохлебки и долгих летних вечеров на женский организм.

Мириам слушала, а ее глаза делались все круглее и круглее.

– Это ж непотребство супротив природы! – в ужасе воскликнула она наконец.

– Ничего подобного, – ответила Флора. – Природа хороша на своем месте, но нельзя позволять ей вносить в нашу жизнь беспорядок. Так что запомни, Мириам: никакой больше живохлебки и летних вечеров, пока не зайдешь в аптеку. А насчет твоих детей – если ты выстираешь мои шторы, я тебе заплачу, и ты сможешь купить, что там они едят.