Аньес Ледиг - Мари в вышине

– Я так и думала, что есть трещина, – сказала она тихонько.

– Трещина?

– Ничего, ничего, я знаю, что имею в виду, а чем еще вы занимаетесь в свободное время, кроме велосипедных прогулок?

– Я рисую.

– Рисуете?

– Да.

– А что именно?

– Все. Портреты, пейзажи, животных, здания.

– Покажете мне как-нибудь?

– Если хотите.

Казалось, ей действительно интересно, чем я занимаюсь.

Это было единственным, чем я гордился. Но я берег свои рисунки, как сокровища Тутанхамона. В надежном укрытии. Даже при мысли о Мари я поймал себя на сомнениях. А вдруг она начнет насмехаться?

Надо будет подумать.

Она, в свою очередь, рассказала о блондинистой подружке, с которой дружила с первых классов и которая иногда выводила ее в свет – так стряхивают пыль с велосипеда, которым никто не пользуется и он по-прежнему стоит в сарае: надо сделать хоть пару кругов и проверить, не заржавел ли. То в кино сходят, то на распродажи, то в ресторанчик. Она зациклилась на идее подыскать для Мари парня, но представления не имела об ее идеале мужчины – в отличие от Антуана, который после множества бесед на эту тему все знал досконально. Но Мари все равно была к ней сильно привязана. Ее развлекали разговоры о жизни в обществе – именно такой жизни она всячески избегала.

Мари призналась, что по характеру она скорее одиночка и ее это полностью устраивает. А я задался вопросом, кого Антуан считал своим идеалом мужчины. А главное, не подпадаю ли я сам под это определение?

Когда в разговоре возникали заминки, я ловил себя на том, что представляю ее соски, стиснутые чашечками лифчика, на грани задыхания, взывающие о помощи. На белом коне, с мечом короля Артура в руке, я внезапно появляюсь из ниоткуда, чтобы разрубить бретельки, стесняющие их свободу, и увидеть, как они вздымаются навстречу заходящему солнцу.

Каберне позднего сбора наверняка преодолело гемо-мозговой барьер.

После десерта я попросил ее продемонстрировать приемы, позволяющие столь легко нейтрализовать индивидуума моего сложения.

– А зачем вам знать? – со смехом поинтересовалась она.

– Может пригодиться по работе.

– Разве вас не учат в школе жандармов?

– Не такому.

– Но если я вам покажу, то подставлюсь сама.

– Я же обещал ничего подобного больше не делать.

– Я слишком много выпила, не знаю, получится ли.

– Я тоже слишком много выпил, так что меня будет легче уложить.

Она на секунду заколебалась, потом встала, чтобы отодвинуть низенький журнальный столик. На ковре будет удобней, ведь это же понарошку.

– Но сначала у меня тоже для вас кое-что есть.

Она достала маленький сверток, спрятанный под диванную подушку. Подарок. Настоящий подарок. Женщина делает мне подарок, мне, Оливье Деломбру, самому одинокому человеку в мире после Робинзона Крузо. Майка! С коровой, которая танцует чарльстон, как Жозефина Бейкер [25], с бананами вокруг талии.

– Это четвертый пункт правил коровника: Возмещение ущерба, причиненного пунктом три .

– Я могу померить?

– Она же ваша.

Я даже не подумал выйти переодеться. Стянул свою простенькую майку и надел новую, ее, прямо у нее перед носом.

– Словно по мерке. У вас отличный глазомер!

– Ну, я же должна определять конституцию своих коров, чтобы подобрать им хорошего быка.

– А я хороший бык с конституционной точки зрения?

– Обычный.

Бац!

Она улыбнулась мне, взяла за руку и начала объяснять движение. Я не стал сопротивляться и опустился на колени. Да и выбора не оставалось, боль была такой же сильной, как в первый раз. В результате я оказался распластанным на полу. Так и не уловив, что произошло. Каберне, корова с бананами, волнение… На ковре действительно было удобнее. Она наклонилась ко мне. Я чувствовал ее дыхание на щеке. Мне так хотелось, чтобы она меня поцеловала. Она приблизила губы к моему уху и прошептала:

– Надеюсь, под диваном нет никаких пауков.

Потом быстро выпрямилась и проговорила, накидывая кофту:

– Нужно проверить коров.

Она уже вышла, когда мне удалось встать. Я схватил свою куртку и побежал за ней во двор.

– Вы это делаете каждый вечер?

– Укладываю мужчину на ковер в гостиной или проверяю коров?

– И то и другое!

– Нет и да. Мужчин здесь бывает немного, а с коровами – так заведено.

– Вы желаете им доброй ночи?

– В некотором смысле…

Вечер был прохладный. Она предусмотрительно оделась потеплее. Вот ведь незадача. Лишила меня удобного случая применить самое расхожее романтическое клише: накинуть ей на плечи свою куртку.

Проснись, Оливье, ты что себе думаешь? Что она пятнадцать лет каждый вечер рискует простудиться в ожидании, когда ты прибудешь, чтобы набросить ей на плечи свою куртку?

И ты действительно решил, что именно сегодня она забудет одеться, чтобы ты мог поиграть в пошлого пляжного соблазнителя?

В любом случае, она вроде бы не питала слабости к романтическим клише. Хотя роза с рынка вместе с запиской была подвешена сушиться на посудном шкафу.

Укутавшись в кофту, она спросила, почему я боюсь пауков.

Говорят, что мы помним себя лет с четырех-пяти. Я же забыл все, что было до шести лет, кроме двух вещей. Козьего молока и паука. Похоже, плохое запоминается лучше. Мне было три с половиной года. Родители отправили меня в постель без лишних слов. Не в смысле без ругани, а в смысле не рассказав никакой сказки. В доме и книг-то не было. Я их увидел только в детском саду. Итак, я отправился спать без лишних слов. При свете лампочки из коридора я увидел на одеяле огромного паука. Я выскочил из кровати и позвал, но мне велели идти спать. Я продолжал звать, и тогда меня обругали. Поскольку мой отец не скупился на тумаки, я заткнулся. Старался уследить за пауком, но в конце концов заснул на ковре посреди комнаты. Проблемы начались назавтра: опять пора было ложиться, а я не знал, куда делся паук. И тут я закатил сцену, не желая идти в кровать. Я плакал, потому что боялся, что паук заползет мне в ухо. Отцу надоело, и он влепил мне оплеуху. По крайней мере, будешь знать, почему плачешь . Они закрыли меня в спальне. Того паука я так и не нашел. С тех пор я панически боюсь пауков.

Я услышал, как Мари прошипела сквозь зубы: Как можно так обращаться с ребенком?

Можно, если ты придурок.

В стойле было удивительно хорошо; все коровы лежали. От них исходил странный звук, что-то вроде долгого хриплого вдоха.

– А что это за звук?

– Они храпят.

Все они лежали рядком на соломе и храпели. Мы какое-то время смотрели на них: она – профессиональным глазом, а я – как непросвещенный зритель. Я поднял руку у нее за спиной, намереваясь опустить ее ей на плечо. Мне хотелось обнять ее, но она этого не заметила и наклонилась за лопатой, которой принялась сгребать корм, разбросанный по проходу неуклюжими мордами. Коровы, храпевшие за минуту до этого, начали то тут, то там открывать один глаз, разбуженные знакомым звуком насыпаемой пищи, до которой снова можно было дотянуться. Некоторые спокойно вставали и подходили перекусить, другие снова принимались храпеть еще более утробно. Зрелище действительно уморительное.