Аньес Ледиг - Мари в вышине

У Антуана это вызвало тошноту. Он был счастлив, что обошелся только несколькими порками, которые разогрели ему задницу. Спросил, а как же социальные службы, та же учительница.

Конечно, она что-то замечала. Далеко не сразу после моего поступления в школу. Отец был грубой скотиной, но достаточно хитер, чтобы не оставлять видимых следов. Она заметила синяк на моей щеке в тот день, когда его оплеуха сбила меня с ног и я ударился об угол. Мать постаралась замазать синяк. Не тут-то было!

Учительница отвела меня в сторонку, чтобы побеседовать. Она была ласковой и поняла, что я не мог себе позволить ничего говорить. Пообещала, что поможет мне. Но она не могла оставлять меня в школе на целые сутки. Вечером я должен был возвращаться домой. Пока мое дело дойдет до Департамента социальных служб, пока его рассмотрят, пока будет проведено расследование, я три раза успею умереть. Если бы не тот удар ножом, может, они в конце концов и подыскали бы мне другую семью. Но тот случай здорово ускорил процесс.

Я рассказал, почему боюсь пауков. А он объяснил, почему «жирная деревенщина» – это оскорбление, которого он не выносит.

– Потому что это презрительное прозвище. А еще я не жирный.

– Как Обеликс?!

– Да пошел ты, – смеясь кинул он мне, возвращаясь на кухню.

Потом я заскочил на ферму, чтобы хлебнуть волшебного зелья и пересчитать родинки.

Семьсот сорок девять.

Я держусь как могу.

Но мы не так много спали.

Как я ни горела желанием узнать содержание их беседы, ответом мне был категорический отказ.

Государственная тайна.

Хотела бы я превратиться в маленькую мышку, сидящую там, под кухонным буфетом, и подслушать их. Безусловно, речь шла обо мне. Требуется внушительная доза уверенности в себе, чтобы с полным безразличием относиться к тому, что о вас говорят другие. Ведь нас гложет постоянная потребность удостовериться, что поводов для беспокойства нет, что мы любимы. И однако, мы вечно пропускаем разговоры, которые непосредственно нас касаются. Выйдя из булочной, у школы, на рынке… Везде и повсюду мужчины и женщины говорят о других мужчинах и женщинах. Это в человеческой природе. И лучше бы иногда оставаться в неведении.

Что до меня, то мне достаточно знать, что они меня любят. И тот и другой. И я его спросила. Это уж точно не государственная тайна, верно?!

– С каких пор ты заговорил александрийским стихом?

– С тех пор, как Антуан представил меня своим коровам.

После нескольких месяцев такой жизни возвращение на равнину начало действовать на нервы. Проделывать весь путь каждое утро, чтобы добраться до участка, – это было немыслимо. А видеть их только по выходным мне было катастрофически мало. Заставить Мари перебраться в город – просто невообразимо. Словно выкопать огромный дуб и надеяться, что он приживется в кадке с песком посреди сквера. Оставаться рядом с ними, сохранив свой пост в жандармерии, представлялось невозможным по чисто организационным соображениям. Бросить все, чтобы соединиться с ней, – соблазн, искушавший меня ежедневно, но на что тогда жить? На жалкую пенсию, которую я получу, если уйду в отставку сейчас, явно не протянешь. А Мари и так еле-еле сводит концы с концами. Я подумывал обосноваться вместе с ней, выращивать бордер-колли для крестьян, сдавать в аренду горные велосипеды горожанам, соскучившимся по свежему воздуху, и проложить маршруты по окрестным горам, но все это требовало инвестиций. И что лично я могу вложить в дело? Мой банкир, рассевшийся на своей ветке мертвого дерева, никогда не согласится помочь. Дом Мадлен не стоит ничего. Одна комната и крошечная пристройка, без удобств. Выручка с продажи не стоит той эмоциональной ценности, которую этот дом для меня представляет.

Для Мари все обстояло проще. Ей ничего не приходилось менять в своей жизни, чтобы разделить ее со мной. Она оставалась при своей ферме, своей работе, своем ритме, своих привычках. Приспосабливаться должен был я. А еще я чувствовал, что в эмоциональном плане она более независима. Если мы не виделись неделю, потому что были слишком заняты, я просто заболевал. И сходил с ума в ожидании, когда увижу ее в субботу после рынка. Мари была куда более уравновешенна. Она умела ждать и обходиться без моего присутствия. Меня это нервировало. Я задавался вопросом, любит ли она меня так же, как я люблю ее, и настолько ли я нужен ей, как она мне. Я привязался, а она казалась свободной от меня. Сидя в одиночестве за пианино в моей городской квартирке, я снова начинал чувствовать себя жалким типом. Иногда у меня возникало желание заставить ее подождать, чтобы посмотреть, как она отреагирует. Но даже это я не мог заставить себя сделать. Она была для меня всем, а я для нее, как мне казалось, ничем. Когда я с ней об этом заговаривал, она отвечала, что конечно же нет, я ей дорог и мы найдем выход, нужно только проявить терпение. Наверняка я впал в депрессию, потому что в тот период заполнял рисунками тетрадь за тетрадью. И знал, что мне потребуются годы, чтобы скопить достаточно и задуматься о радикальных переменах. Но я не был уверен, что продержусь так долго при подобной жизни – неустроенной и неудобной.

А потом наступил тот ноябрьский вечер, когда я приехал на ферму, воспользовавшись завтрашним свободным днем.

Она была какой-то необычной. Позволила ласкать себя, домывая посуду. Я хотел ее. Сюзи уже легла. Но я чувствовал, что мысли ее где-то витают.

– Что-то не так?

– Нет-нет.

Мари не умела лгать. Но не желала этого признавать.

– Ладно тебе, говори, что случилось. Тебе не хотелось меня увидеть?

– Конечно же хотелось, что ты!

– Может, предменструальный синдром?

– Отстань от меня с этим!

В дни перед месячными и во время она бывала в отвратительном настроении. Длилось это недолго, но лучше было вести себя аккуратно и не лезть под руку. Вопрос прозвучал глупо, ее цикл я знал наизусть. Эти дни всегда приходились на начало выходных. В перспективе – весь уик-энд воздержания, потому что она не терпела ни малейшего прикосновения, даже если я просто хотел ее обнять. Но в тот вечер до месячных было еще далеко.

– Тогда говори, в чем дело.