Аньес Ледиг - Мари в вышине

– Но с Сюзи так и получается.

– Для нее это внове. Я быстро ей надоем. Хочешь, я с ней поговорю.

– И что ты ей скажешь?

– Все это. Она умная, поймет.

– Да, это в ней тоже от меня.

– Иди ты!

– Ты же любишь Мари, а?

– Вот сам ты веришь в удар молнии, в любовь с первого взгляда?

– Ну, что до меня, знаешь… Вообще-то, я не верю в любовь. А от удара молнии скотина сгорает заживо в запертом хлеву.

– Ладно, тогда в эффект бабочки. Мари взмахнула ресницами, и ты чувствуешь в животе ураган, и твои пласты сдвигаются в тектоническом танце, вздымая вулкан, в глубине которого закипает магма, готовясь выплеснуться на свет, чтобы…

– Эй-эй, не распространяйся о своем вулкане, ладно! Кому-кому!

– Мари открыла мне новый мир – таким, каким я всегда должен был его видеть. Даже ее паршивый характер и тот мне дорог. И потом, заниматься с ней любовью…

– Тсс, это меня не касается.

– Хотя тебе тоже есть что рассказать.

– Что ты хочешь знать?

– Хорошо ли было.

– А, тебе интересно, может ли голубой получить удовольствие с женщиной!

– Я должен быть уверен.

– Уверен в чем?

– Что ты когда-нибудь не передумаешь.

– А я уверен в том, что оставил Канталь, чтобы избежать женитьбы на той психопатке.

– Но Мари – это Мари!

– А женщина всегда женщина. Я не могу. Это так.

– Но ты же смог, по крайней мере один раз.

– Я настроился.

– И как именно?

– Я думал об Орландо Блуме.

Господи, эти двое знают друг друга как облупленные. Пусть сам Антуан сомневался, но я-то знал, что он никогда ее не потеряет. Мари так привязана к нему. Конечно, больше, чем ко мне. Меня привела в ужас мысль, что она может быть слишком к нему привязана и мне так и не удастся найти свое место. У нас за плечами нет общей истории, их дружбы, их общей дочери. Они не были парой, так чем же они были?! Чем-то особым, для чего в словаре пока не нашлось определения. И уж тем более его не было в тех книжках, которые я выбирал на библиотечной полке, отведенной проблемам сексуальности. Смесь любви, дружбы, генетики – и все это на фоне полового несовпадения. И среди всего этого мне предстояло выработать собственную позицию. Привнесенный элемент, новая деталь, вставленная в двигатель, которая разладила его ход.

Я начал убеждать себя, что все складывалось слишком хорошо. Типичная реакция тех, кто запрограммирован на несчастья. Если идет дождь, они делают вывод, что солнце – это их субъективная фантазия. Мари не была субъективной фантазией, мои руки на ее коже служили достаточным подтверждением. А вот то счастье, к которому я прикасался кончиками пальцев? Просто невероятно, насколько человек способен сомневаться в своей мечте, когда та сбывается. Ведь Мари действительно была воплощением моей самой безумной мечты. Найти кого-нибудь, кто заставит меня выйти из сумрака. Оливье Деломбр, вперед, к свету. Свету, который озарит мой выбор, мои желания. Мари – мой божественный свет. Тот, который на Троицу сияет над головами апостолов. И я воскресаю, освобождаясь от своего детства, лишившего меня всякой надежды на радужное будущее.

Но я не был единственной планетой в солнечной системе Мари. Антуан был ее лучшим другом. Единственным. Она знала его как свои пять пальцев. Он мог бы стать ее вариантом дедушки , если бы выбрал классическую дорогу. Но ничего классического здесь не было, кроме музыки в зале для дойки. Говорят, коровы от нее лучше доятся. Надо будет попробовать в участке. Может, станет легче вытягивать из подследственных признания. Нет, никакой классики. Оригинальность интереснее, но ее куда труднее принять.

– Мари тоже тебя любит.

– Она тебе это сказала?

– Она мне говорит все.

– Все?

– Все.

– Даже…

– Да нет. Она говорит только то, что хочет сказать. В любом случае, меня не интересует, чем вы там занимаетесь в темноте. Она мне говорит, что чувствует. Говорит, что ты залечиваешь ее раны. Что у тебя не слишком вздорный характер, поэтому она может оставить при себе свой. Что ты рисуешь жизнь такой, какой ей хотелось бы ее видеть. Что в тебе есть надлом, который делает тебя ранимым, но он же позволил свету войти и придал красок твоей пещере.

– Какой пещере?

– Не пытайся понять. У Мари свои заскоки. Я тоже не все просекаю.

– Ну, и как же мы будем жить вчетвером?

– Уважая друг друга. Не кидая друг другу в морду тяжелые предметы и тухлую рыбу, и…

– Ты сейчас о чем?

– А то ты не знаешь? Ордральфабетикс? Сетавтоматикс? [34]

– Я предпочитаю Астерикса, он самый умный!

– Да ладно тебе!

– Ну конечно, ты ж у нас самый крутой, да? Так ты вчера говорил, с пианино.

– А я куда упал [35], когда был маленьким? Какое у меня было волшебное зелье?

– Мари! На Мари ты упал, когда приехал сюда, ведь так? Она тебе во благо, она делает тебя сильнее, ведь так?

– Да!

– Вот она и есть твое волшебное зелье. А раз уж ты на нее упал, нет у тебя больше права к ней прикасаться. Мой черед ловить кайф.

– Нежданный рыцарь, получи свою принцессу. Теперь уж мне она без интересу.

– И часто ты говоришь александрийским стихом?

– Со своими коровами – постоянно. И скажи Сюзи, что в ее интересах по-прежнему дарить мне рисунки, иначе я не позволю ей поить моих телят из соски.

– У тебя есть скотч?

Ни один из нас так и не смог выбросить на помойку рисунок Сюзи. Мы извели целый рулон скотча, но каждый восстановил свой рисунок.

Потом я помог ему накидать коровам соломы, не прерывая разговора. О нашем детстве, наших мучениях. О том, как его просто-напросто отвергли, потому что он был гомосексуалистом. Мне это напомнило Ахилла и ту нежность, которую я к нему испытывал. Антуан рассказывал об отце, тупом и средневековом, который говорил об алжирцах как о собачьем отродье, о неграх как о скопище дикарей, а уж о педерастах… Тем более что им оказался его собственный сын. Верх оскорбления, ошибка природы, паршивая овца, которую надо удалить из стада, как Ахилла тогда в школьном дворе. Все-таки жизнь странная штука, она заставляет тебя заново переживать что-то тридцать лет спустя.

Он спросил, что я помню о своих родителях. И я осознал, что встреча с Сюзи пробудила во мне воспоминания о себе самом в ее возрасте. Болезненные. Тумаки, оплеухи, наказания. Какого рода? Выставляли на улицу в одних трусах, когда я плакал. Мне было плевать, я шел к Мадлен. Ставили на колени на кромку лестничной ступеньки, заставив сложить руки на голове. А если я плакал, то получал добавку. Ремнем – классика. Только отец бил тем концом, где металлическая пряжка. Закуток в моей комнате: стенной шкаф, где я спал сидя. Удар кулаком и прижигание сигаретой – но это только во время каникул, чтобы учительница не заметила. Представляете, какая извращенность?