Виктория Хислоп - Остров

Анна отшатнулась. Она любила выводить отца из себя, но ей редко случалось видеть в глазах Гиоргиса подобную ярость.

– Ты ничего о них не знаешь! – продолжил Гиоргис. – Ты не видела, как они входили глубокой ночью в бар, едва держась на ногах, почти умирая от голода, а подошвы на их башмаках такие тонкие, как луковая шелуха, а кости почти протыкают кожу! А ведь они это делают ради тебя, Анна, и ради меня и Марии!

– И ради нашей мамы, – тихо добавила из своего угла Мария.

Каждое сказанное Гиоргисом слово было чистой правдой. Зимой, когда горы покрывались снегом, а ветер завывал в кривых ветвях падубов, мужчины действительно с трудом выдерживали холод, прячась в пещерах. Там, в путанице горных ходов высоко над деревней, им приходилось довольствоваться теми каплями воды, что стекали со сталактитов, и у некоторых не хватало выносливости. Летом же, под палящим солнцем, они испытывали весь жар островного пекла, а когда пересыхали горные ручьи, жажда становилась еще более мучительной.

А такие вот листовки только усиливали решимость жителей Крита сопротивляться. Они и не думали сдаваться, они готовы были рисковать, не страшась последствий. Немцы все чаще и чаще появлялись в Плаке, обыскивая дома в поисках хоть каких-то следов партизан, вроде раций, и постоянно допрашивали Вангелиса Лидаки, потому что он, будучи владельцем бара, в дневное время оставался почти единственным мужчиной в деревне. Другие работали на склонах холмов или в море. А вот по ночам немцы никогда не являлись, и ясно было, что это заслуга самих критян: оккупанты боялись появляться где-нибудь после наступления темноты, они не желали бить ноги по камням местных троп, осознавая, что в темноте становятся слишком уязвимыми.

Однажды в сентябре, вечером, когда Гиоргис и Павлос сидели, как обычно, за своим столиком в углу бара, в зал вошли трое незнакомцев. Мужчины мельком глянули на них, но тут же вернулись к своему разговору, с ритмичным постукиванием перебирая четки. До оккупации и начала сопротивления в деревне редко появлялись посторонние люди, но теперь это стало обычным делом. Но один из чужаков направился прямиком к их столику.

– Отец… – тихо произнес он.

Павлос поднял голову и от изумления открыл рот. Это был Антонис, но совершенно не похожий на того полного идеалов мальчика, каким он уходил год назад. Одежда висела на нем, как на вешалке, а пояс был дважды обернут вокруг талии, чтобы удержать на месте штаны.

Лицо Павлоса все еще было мокрым от слез, когда прибежали Савина, Фотини и Ангелос. За ними моментально отправили сына Лидаки, и теперь происходило то, что и должно было происходить между любящими друг друга людьми, которые прежде не расставались даже на день. Но это была не только радость, но и боль, когда они увидели Антониса – тот выглядел так, словно умирал от голода, был изможден и постарел не на год, а на целое десятилетие с тех пор, как они видели его в последний раз.

С Антонисом пришли двое англичан. Но по их виду никто бы не догадался о том, что они иностранцы. Они загорели до черноты и отрастили экстравагантные усы, подстриженные по местной моде, и уже достаточно хорошо говорили по-гречески, чтобы общаться с местными. Англичане рассказали многое о том, как они сталкивались с вражескими солдатами, и, прикидываясь пастухами, выдавали себя за жителей Крита. Они за прошедший год несколько раз пересекали остров, одной из их задач было наблюдение за продвижением итальянских военных частей. Штаб-квартира итальянцев находилась в Неаполи, самом большом городе в префектуре Ласити, и тамошние части, похоже, только тем и занимались, что ели, пили и развлекались с местными проститутками. Но другие части расположились на западе острова, за их маневрами проследить было гораздо труднее.

Исстрадавшиеся желудки гостей быстро наполнились бараньим рагу, а головы у них закружились от цикудии, и они до поздней ночи рассказывали о том, что происходило вдали от Плаки.

– Ваш сын стал замечательным поваром, – сообщил Савине один из англичан. – Никто не умеет печь желудевые лепешки так, как он!

– Или готовить рагу из змей и дикого тимьяна! – пошутил второй.

– Ну, тогда нечего удивляться тому, что вы такие тощие, – откликнулась Савина. – До того как все это началось, Антонису разве что картошку приходилось иногда варить.

– Антонис, расскажи им, как мы надули фрицев, заставили их думать, что мы братья! – предложил один из англичан.

И вечер потек дальше; несмотря на тревогу и страх, люди с удовольствием смеялись над шутками. А потом из-за стойки бара достали лиры, и все запели. Пели мантинады, англичане пытались запомнить строки, говорившие о любви и смерти, борьбе и свободе, а их сердца и голоса почти полностью сливались с сердцами и голосами критян, перед которыми англичане были теперь в большом долгу.

Антонис провел ночь в родном доме, а иностранцев разместили у тех деревенских, кто готов был рискнуть. Они впервые за долгое время спали на чем-то, кроме твердой земли. Но поскольку уходить нужно было еще до рассвета, то роскошь набитых соломой тюфяков досталась им ненадолго, а утром они, натянув высокие сапоги и надев на лохматые головы черные фестончатые шапки, покинули деревню. По виду англичан даже местные не догадались бы, что эти двое – не коренные жители Крита. Ничто их не выдавало. Разве что кто-то мог, поддавшись соблазну, выдать их за вознаграждение…

А голод на Крите уже свирепствовал вовсю, и местные жители, пожалуй, готовы были принять то, что они называли «немецкими драхмами», за кое-какие сведения о том, где прячутся бойцы сопротивления. Нищета и голод могут испортить даже самых честных людей, а такие предательства приводили к самым страшным зверствам, какие только могут происходить во время войны, – к массовым казням и уничтожению целых деревень. Больных и старых сжигали прямо в их постелях, у мужчин отбирали оружие и хладнокровно их расстреливали. Опасность предательства была самой что ни на есть реальной, а это значило, что Антонис и ему подобные могли только изредка и ненадолго навещать родных, понимая, что их присутствие в деревне подвергает опасности ее жителей.

В течение всей войны единственным местом, которое действительно не страдало от немцев, оставалась Спиналонга, где прокаженные были защищены от наихудшей из всех болезней: от оккупации. Возможно, лепра и разрушала семьи и дружбу, но немцы куда более эффективно уничтожали все, к чему прикасались.

В результате оккупации поездки Николаоса Киритсиса в Плаку прекратились, потому что путешествия из Ираклиона и обратно без видимой необходимости рассматривались оккупантами как подозрительные. Это, конечно, огорчало Киритсиса, но он был вынужден на время оставить свои исследования; в его помощи нуждались раненые и умирающие, которых хватало в Ираклионе. Так отзывалось на людях это безумное вторжение. Теперь любой, кто хоть сколько-нибудь понимал в медицине, трудился с утра до ночи, помогая больным и искалеченным, накладывая повязки, борясь с переломами и леча заболевших дизентерией, туберкулезом, малярией и другими болезнями, которые были обычным явлением в полевых госпиталях. Возвращаясь по вечерам домой, Киритсис был настолько изможден, что и думать забыл о прокаженных, еще недавно представлявших собой его главную заботу.