Маргарет Джордж - Последний танец Марии Стюарт

– Это общинный луг, – сказал он. – По вторникам после пасхального воскресенья я устраиваю там смотр городского ополчения. А по другую сторону дороги находится поле для стрельбы из лука.

Огромное темно-коричневое поле казалось застывшим и безжизненным.

– Значит, здесь до сих пор проводятся состязания лучников? – спросила Мария. «Как это старомодно выглядит теперь, когда пушки и мушкеты выполняют всю грязную работу, – подумала она. – Выстрел из окна, нож в спину и, разумеется, яд в кубке». По сравнению с этим мастерство лучника казалось возвышенным и благородным.

– Ну конечно! – со смехом отозвался Шрусбери. – Ведь Шервудский лес совсем рядом. Даже если весь остальной мир останется без лука и стрел, мы обязаны сохранить их, иначе призрак Робин Гуда будет преследовать нас.

– Боюсь, это будет лишь детской игрой или забавой для молодежи.

– Никогда! – решительно ответил Шрусбери.

Они переправились через каменный мост со старой часовней на другом берегу; Мария увидела, что теперь ее используют как склад для шерсти. Немного поодаль она заметила «позорный стул» для сплетников. Два признака протестантской веры: желание совать нос повсюду и использование священных зданий для мирских целей.

Отряд продвигался по тележной дороге, огибавшей турнирное поле. На вершине холма они повернули и переправились через подъемный мост над крепостным рвом, оказавшись между двумя грозно нависающими башнями. Вокруг клубился серый туман.

У Марии стало тяжело на сердце. Из всех мест, где ее держали до сих пор, это больше всего напоминало хорошо укрепленную тюрьму. Возможно, дело было в расположении замка – далеко в сельской глуши, на вершине холма, с крепостным рвом и двойным кольцом высоких стен, но он казался бронированным кулаком рыцаря в доспехах. Теперь можно было отбросить последние сомнения: лишь пленника могли поселить в такой цитадели.

– Что ж, это… замечательная резиденция, – тихо сказала Мария.

Ее апартаменты на северо-восточной стороне замка выходили на широкую петлю реки Дон, окрестные сады и лучное стрельбище, за которым начинался охотничий парк, где стояло хозяйское поместье. Огромные дубы усеивали парк, и их стволы издалека казались похожими на пушки. Все листья облетели, поэтому Мария могла видеть за ветвями красные кирпичи фамильного особняка.

Им выделили несколько просторных комнат, и она не могла пожаловаться на тесноту. Ее собственная гостиная была большой, с двумя каминами и достаточно высоким потолком даже для самых рослых людей. Мария постаралась сделать обстановку более уютной с помощью вышивок, гобеленов и миниатюр своих родственников – ее матери, Франциска, Дарнли, маленького Джеймса, Екатерины Медичи, графини Леннокс и Елизаветы. Она разложила их на столике из сандалового дерева, который прислали из Шотландии.

Там не было миниатюры Босуэлла; единственную из когда-либо существовавших написали во время его медового месяца с леди Джин, которая хранила ее. Мария предполагала, что ее давно бросили на дно старого сундука, если вообще не уничтожили, и это глубоко печалило ее. Тем не менее она могла совершенно отчетливо представить Босуэлла и опасалась, что его портрет мог лишь нарушить и размыть идеальный образ, существовавший в ее воображении.

У нее имелся небольшой переносной алтарь, который она установила в алькове, радуясь тому, что может сделать это открыто. Она также получила глобус и карты, доставленные из Эдинбурга, и провела много времени за их изучением, мысленно посещая страны, обозначенные нарисованными линиями и контурами. Париж был лишь названием и коричневой точкой на карте, не отличавшейся от Лиона или Кале; волшебство заключалось не в бумаге. Она со своими слугами играла в названия городов и рек, словно могла перенестись туда одной лишь силой воображения. Рим, Тибр, Афины, Иерусалим… все места, куда они не смогут отправиться. Или, скорее, она не сможет: все остальные могли ехать куда захотят, но выбрали добровольное изгнание.

«Добровольное страдание сильно отличается от вынужденного», – думала Мария. В каком-то смысле оно было более благородным, но в другом отношении более легким, так как власть прекратить его заключалась в человеческой, а не божественной воле. Это было испытанием воли, а не смирения.

До сих пор никто из спутников не выказал желания покинуть ее. Ей хотелось, чтобы люди, имевшие другое призвание, следовали ему, пока еще не слишком поздно. Дорогая Мэри Сетон – останется ли она незамужней лишь потому, что выбрала эту ссылку?

«Для меня все иначе, – подумала Мария. – У меня был брак и ребенок, и, если я сейчас веду целомудренную жизнь, это нельзя изменить. Но Мэри Сетон… кого она может выбрать? Вряд ли это будет английский протестант, а в моем обществе изгнанников нет неженатых мужчин, которые были бы достойны ее. Я не хочу нести ответственность за ее одиночество – или это тоже часть моего наказания?»

«5 декабря 1570 года. Годовщина смерти Франциска.

Мое наказание. Почему оно продолжается так долго? Скоро мне исполнится двадцать восемь лет, и я почти четыре года нахожусь в заключении. Это вдвое больше моего затворничества за все время, проведенное в Шотландии, и конца этому не видно. Дни тянутся за днями, похожие друг на друга, и будущее кажется беспросветным. Кто может спасти меня?

Я стараюсь терпеть страдания – телесные, со странными и резкими болями в суставах, умственные, ибо ответственна за то, что произошло в Шотландии и с моими сторонниками, и духовные, ибо ощущаю вину за собственные грехи. В глубине своего существа я знаю, что страдание очищает душу. Моя душа была грешной и нечистой, но как же долго, Господи! Я платила, плачу и буду платить за мои грехи, но сколько еще терпеть? Или мое наказание продлится до тех пор, пока я не перестану восклицать «Доколе!», считать дни и биться крыльями о прутья клетки?»

Восьмого декабря, в день Марии, граф Шрусбери и Бесс прислали ей в подарок огромный торт в виде замка с ее апартаментами. Одна сторона замка была открытой и показывала комнаты, дотошно воспроизведенные кондитером в мельчайших деталях. Там имелись миниатюрные сундуки, в которых лежали золотые монеты для слуг Марии. Бесс даже изготовила факсимиле некоторых вышивок, над которыми они работали вместе, и развесила их на игрушечных стенах. Музыканты, отправленные Шрусбери, присоединились к тем немногим, что остались в свите Марии, и вскоре танцевальные мелодии заполнили темный декабрьский вечер.

На самом деле Мария плохо себя чувствовала; ее суставы распухли и покраснели, а головная боль то усиливалась, то ослабевала. Но она надела свое лучшее платье и попросила Мэри Сетон сделать ей прическу и надеть парик, хотя ее волосы уже отросли до плеч.