Нина Георге - Лавандовая комната

– Алло! Дом номер двадцать семь. Слушаю вас. Кто это? Ну, говорите же!

– Мадам Розалетт… У вас новый цвет волос? – произнес он запинаясь.

– А! Мсье Эгаре! Как…

– Вы знаете номер телефона мадам Катрин?

– Конечно знаю. Я знаю все номера в доме. Представляете – эта Гулливер с четвертого этажа опять…

– Вы не могли бы мне дать ее номер?

– Мадам Гулливер?.. А ее-то номер вам зачем?

– Нет, дорогая моя. Номер Катрин.

– А! Ну да, конечно. Кстати, вы ей часто пишете, верно? Я это знаю, потому что мадам всегда носит письма с собой и один раз они у нее выпали из сумки, так что я и не хотела, а увидела. Это было как раз в тот день, когда мсье Гольденберг…

Он теперь не торопил ее с номером телефона, а, наоборот, жадно слушал. А мадам Розалетт рассказывала. О мадам Гулливер, ее новых ярко-красных пантолетах, которыми она так громко стучала по лестнице, что хоть из дома убегай. О Кофи, который вдруг надумал изучать политику. О мадам Бомм, которой успешно сделали операцию на глазу, так что ей теперь не нужна лупа для чтения. О балконном концерте мадам Виолет, совершенно потрясающем; и кто-то сделал… это, как его… видео! И выложил в Интернет, и люди как сумасшедшие клацали на него, и теперь мадам Виолет стала знаменитой.

– Кликали?

– Ну да, я и говорю – кликали.

Ах да, еще мадам Бернар отремонтировала мансарду и собиралась сдать ее какому-то художнику. И его жениху. Жениху! Хорошо хоть не трем женихам!..

Эгаре пришлось отнять телефон от уха, чтобы она не услышала его смех. Розалетт болтала дальше, а Жан думал только об одном: Катрин носит его письма с собой. Обалдеть, сказала бы консьержка.

После обстоятельного доклада она наконец продиктовала ему номер Катрин.

– Нам всем вас очень не хватает, мсье Эгаре, – сказала на прощание мадам Розалетт. – Надеюсь, вы чуть-чуть повеселели?

– Повеселел. Спасибо вам, – ответил он, крепко сжав в руке телефон.

– Не за что, – сказала она ласково и повесила трубку.

Он набрал номер Катрин и, закрыв глаза, прижал телефон к уху. Послышался гудок, еще один…

– Алло!

– Э-э-э… Это я.

Это я!.. Болван! Откуда ей знать, кто такой этот «я»?

– Жан?..

– Да.

– Боже мой!

Он слышал, как она нервно вздохнула и, положив трубку телефона, высморкалась.

– Я не ожидала, что ты позвонишь.

– Мне повесить трубку?

– Только попробуй!

Он улыбнулся. Ее молчание звучало так, как будто она тоже улыбалась.

– А как…

– А что…

Они произнесли это одновременно и рассмеялись.

– Что ты сейчас читаешь? – спросил он.

– Книги, которые ты мне принес. Кажется, уже по пятому разу. Я и платье, в котором была в тот вечер, с тех пор не стирала. Оно так и висит и чуть-чуть пахнет твоим одеколоном… А в книгах одни и те же фразы каждый раз говорят мне что-нибудь новое… А ночью я кладу платье рядом с собой, чтобы чувствовать твой запах.

Она смолкла. Он тоже не произносил ни слова, изумленный остротой внезапно обрушившегося на него счастья.

Они молчали, напряженно слушая тишину в трубке, и Эгаре казалось, будто Катрин совсем близко, будто Париж у самого его уха, достаточно ему открыть глаза – и перед ним вырастет ее зеленая дверь, и за этой дверью он услышит ее дыхание.

– Жан!

– Да, Катрин.

– Тебе ведь стало легче, правда?

– Да, Катрин. Мне стало легче.

– Муки любви – это ведь как скорбь по умершему? Потому что ты умираешь, потому что умирает твое будущее, и ты вместе с ним… И это «раненое время» – оно длится так долго!

– Но оно проходит. Теперь я знаю это.

Ему было приятно ее молчание.

– Я все время думаю о том, что мы так ни разу и не поцеловались в губы! – прошептала она вдруг.

Он молчал, глубоко растроганный.

– До завтра, – сказала она и повесила трубку.

Что это означало? Что ему можно еще раз позвонить завтра?

Он сидел в кухне без света, криво улыбаясь.

К концу августа он вдруг заметил, что похудел. Брючный ремень ему теперь приходилось затягивать туже – на целых две дырки. Зато бицепсам стало тесновато в рукавах рубашки.

Одеваясь, он критически изучал свое отражение в зеркале и с трудом находил сходство с тем Эгаре, которым был в Париже. Загорелый, сильный, стройный. Отросшие темные с проседью волосы небрежно закинуты назад. Пиратская бородка, полурасстегнутая застиранная льняная рубашка. Пятьдесят лет.

Скоро пятьдесят один.

Жан вплотную подошел к зеркалу. Морщин на лице стало больше. Это от солнца. И от смеха. Он догадывался, что часть веснушек – совсем не веснушки, а старческие пигментные пятна. Но это не страшно. Он живет, и это главное!

От солнца его кожа приобрела здоровый, блестяще-коричневый оттенок. Его зеленые глаза от этого казались еще светлее.

ММ, его начальница, заявила, что трехдневная борода придает ему вид обаятельного злодея. Правда, очки для чтения чуть-чуть ослабляют это впечатление.

Как-то в субботу ММ отвела его в сторонку. Был тихий вечер. Очередная порция отдыхающих только заехала и была ослеплена красотами летнего Санари. Им пока еще было не до книг. Они заявятся лишь через неделю-другую, чтобы перед отъездом купить обязательные почтовые открытки с видами города и окрестностей.

– Ну а как насчет вас самого? – спросила ММ. – Какой вкус у вашей любимой книги? Какая книга избавляет вас от всех бед?

Она сказала это со смехом. И не в последнюю очередь потому, что это хотели бы знать ее подруги, заинтригованные Книгоедом.

В Санари ему хорошо спалось. Все еще. А вкус у его любимой книги должен был быть как у картофеля с розмарином – вкус его первого ужина с Катрин.

Но какая книга избавляет меня от всех бед?

Найдя ответ на этот вопрос, он чуть не рассмеялся.

– Книги могут многое, но не всё. Самые главные, важнейшие вещи нужно проживать. Не прочитывать. Я должен свою книгу… прожить.

Большой рот ММ растянулся в улыбку.

– Жаль только, что ваше сердце глухо к таким женщинам, как я.

– И ко всем остальным тоже, мадам.

– Да. Это меня утешает. Немного.

В дни, когда жара становилась почти опасной для жизни, Эгаре после обеда неподвижно лежал на кровати, в одних шортах, с мокрыми полотенцами на лбу, на груди и ногах.

Дверь на террасу стояла открытой, занавески медленно колыхались на ветру. Эгаре дремал, чувствуя кожей горячее дыхание этого ветра.

Как приятно было возвращаться в собственное тело! Снова стать живой плотью, которая вновь обрела способность чувствовать. Освободилась от удушающей анемии. Перестала быть ненужной и враждебной.

Эгаре привык мыслить через свое тело – он словно разгуливал по своей душе, заглядывая во все ее уголки.

Да, печаль угнездилась у него в груди. Во время очередного приступа она сжимала его тесным корсетом, затрудняла дыхание, и окружающий мир мгновенно съеживался до игрушечных размеров. Но он больше не боялся ее. Когда она приходила, он пропускал ее через себя, как через шлюз.