Джеймс Клавелл - Гайдзин. Том 1

Он был поражен, увидев Огаму во главе преследующих их войск, а также тем, что они нагнали их так быстро. Карма.

– Атака! – прокричал Кацумата и вновь развернул своего коня, обрывая притворное бегство. В следующий миг расстроенные ряды его всадников превратились в ровные упругие фаланги и яростно налетели на врага, который в беспорядке откатился назад. Холодный сырой воздух отяжелел от запаха пота, страха, крови, обжигавшего ему ноздри. Люди умирали справа и слева от него, свои, чужие, но он упрямо прорубался вперед, и вот путь к Огаме был почти свободен, однако его опять оттеснили, поэтому он выскочил из гущи схватки и пришпорил коня, уносясь прочь – по-настоящему отступая на сей раз; оставшиеся в живых самураи Сацумы последовали за ним. Из сотни воинов уцелело всего два десятка.

– Подтянуть резерв! Пятьсот коку за голову Кацуматы, – прокричал Огама, – тысячу за князя Сандзиро!

– Господин! – Один из самых опытных его военачальников показывал рукой вверх. В пылу сражения они не заметили, как темные тучи закрыли бо́льшую часть неба, их черные нити тянулись к луне. – Прошу простить, но обратная дорога в Киото трудна, и мы не знаем, возможно, эти хитрые собаки устроили впереди еще одну засаду.

Огама задумался на мгновение.

– Отставить резерв! Возьми пятьдесят всадников и преследуй их, пока не уничтожишь всех. Если принесешь мне любую из двух голов, я сделаю тебя генералом с жалованьем в десять тысяч коку. Прекратить сражение!

Его военачальники бросились в разные стороны, на ходу выкрикивая приказы. Огама вперил желчный взгляд в сгущающуюся тьму, поглотившую Кацумату и его людей.

– Клянусь предками, – процедил он сквозь зубы, – когда я стану тайро , Сацума будет протекторатом Тёсю, позорные Соглашения будут отменены и ни один корабль гайдзинов больше никогда не пройдет через мой пролив! – Он развернул коня, дал ему шпоры и, сопровождаемый своими личными телохранителями, радостно поскакал по направлению к Киото. Навстречу своей судьбе.

В тот же самый вечер во французской миссии в Иокогаме с огромным успехом шел званый ужин и фортепианный концерт, который Сератар устроил в честь Анжелики. Шеф-повар превзошел самого себя: свежевыпеченный хлеб, подносы с тушеными устрицами, холодный омар, креветки, от маленьких до огромных, местная рыба, запеченная с имбирем и чесноком, поданная с луком-пореем из его собственного сада, и яблочный пирог – сушеные яблоки из Франции приберегались им для исключительно особых случаев. Шампанское, «Ля Дусет» и потом еще «Марго» из его родной деревни, чем он немало гордился.

После ужина и сигар громкие аплодисменты возвестили о появлении у инструмента Андре Понсена, прекрасного пианиста, который, однако, выступал всегда с большой неохотой. Еще более громкие аплодисменты отмечали конец каждой пьесы, и теперь, почти в полночь, после трех вызовов на бис все встали и устроили ему настоящую овацию, едва лишь замер последний чарующий аккорд сонаты Бетховена.

– Упоительно…

– Великолепно…

– О, Андре, – чуть слышно прошептала Анжелика по-французски со своего почетного места рядом с роялем; музыка прогнала из ее головы тяжелые, мрачные мысли, не дававшие ей покоя. – Это было восхитительно, я вам так, так благодарна. – Ее веер очаровательно затрепетал, глаза и лицо были совершенны, новый кринолин на тонких обручах поверх множества юбок, низкий вырез, открытые плечи, присобранный в складки тонкий зеленый шелк каскадом поднимался к очень узкой талии.

– Merci, Mademoiselle , – ответил Понсен. Он встал и поднял свой бокал, не особенно пряча свой смелый взгляд. – A toi ! [23]

– Merci, Monsieur , – ответила она, потом опять повернулась к Сератару, которого окружали Норберт Грейфорт, Джейми Макфей, Дмитрий и другие торговцы, все в вечерних костюмах, шелковых рубашках с оборками, ярких жилетах и галстуках – некоторые в новых, большинство же в старых, наскоро выглаженных по причине ее присутствия на вечере. Несколько армейских и морских офицеров-французов в богато украшенных позументом мундирах, с парадными шпагами у пояса, которые добавляли им непривычного для здешних мест великолепия. Британские офицеры напоминали павлинов в ничуть не меньшей степени.

Две из трех других женщин Поселения, Мейбл Свонн и Виктория Ланкчерч, находились в переполненном зале, освещенном свечами и масляными лампами. Обе двадцати с небольшим лет, плотные, бездетные, жены торговцев, обе окосели от ревности; их мужья, потея, топтались возле них как привязанные.

– Вот и пора нам, мистер Свонн, – произнесла Мейбл, досадливо шмыгнув носом. – Да. С молитвою и спать, да чашечку доброго английского чая на ночь.

– Если ты утомилась, моя дорогая, вы с Викто…

– Нам пора!

– И ты тоже, Барнаби, – сказала вслед за ней Виктория Ланкчерч, ее йоркширский акцент был так же тяжел, как и ее бедра, – и выброси-ка грязные мыслишки из своей головы, покуда я тебя не вытянула ремнем по чему следует!

– Кто? Я? Какие-такие мыслишки?

– А вот такие мыслишки, про тебя да вон ту инпортную штучку, да смилуется над тобой Господь, – произнесла она с еще большей язвительностью. – Пошли уже!

Никто не хватился их, даже не заметил, что они ушли. Внимание всех было приковано к почетной гостье. Каждый пытался пробраться поближе к ней, а если уже стоял в кругу счастливчиков, старался отделаться от настойчивых локтей сзади и с боков.

– Отличный вечер, Анри, – говорила Анжелика.

– Своим успехом он обязан только вам. Вы озарили его своим присутствием, а в свете вашего сияния все кажется лучше. – Сератар привычно сыпал банальными комплиментами, думая про себя все это время: какая жалость, что ты еще не замужем и потому не созрела для связи с человеком утонченным. Бедная девочка, тебе придется выносить этого неискушенного быкообразного шотландца, пусть даже и богатого. Хотел бы я быть твоим первым настоящим любовником – учить тебя этой науке будет удовольствием для учителя.

– Вы улыбаетесь, Анри? – заметила она, вдруг почувствовав, что ей лучше быть поосторожнее с этим человеком.

– Я просто думал о том, как прекрасно складывается ваше будущее, и это наполнило меня радостью.

– Ах, вы так добры!

– Я думаю, что…

– Мисс Анжелика, простите мне мою смелость, в эту субботу мы устраиваем скачки, – вмешался Норберт Грейфорт, вне себя от того, что Сератар монополизировал девушку. Грубость министра, говорившего с ней по-французски, которого он не понимал, вызывала в нем отвращение, он вообще презирал его и все французское, за исключеием Анжелики. – Мы… э… включили в программу новый заезд… э… в вашу честь. Мы решили назвать его Кубок Эйнджел, а, Джейми?

– Да, – подтвердил Джейми Макфей, так же очарованный ею. Он и Грейфорт оба являлись Стюардами жокей-клуба. – Мы… ну, мы решили, что это будет последний заезд дня, и компания Струана выделяет призовые деньги: двадцать гиней за кубок. Вы согласитесь вручить приз, мисс Анжелика?