Джон Бёрджер - Дж.

Перчатки пришлись впору. Кожа на крошечных косточках руки натянулась и сияла влажным блеском.

– Возьми одну руку в другую, – сказал он.

Камилла повиновалась.

– Вот видишь, ты взяла левую руку правой.

– Это странно?

– Нет, но это значит, что ты уверена в себе. Ты – владычица своей судьбы.

Она рассмеялась, ободренная его заявлением.

– Я всем довольна.

Можно быть довольным и оставаться рабом. Удовлетворение с этим никак не связано.

– Довольна? Почему ты так сказала?

– Я легко пугаюсь, – проговорила она, не отвечая на вопрос. – Вот как сейчас, у витрины.

– Пугаешься? Ты набросилась на меня с яростью воительницы, защищающей свою честь, но как только узнала меня, к тебе сразу же вернулась уверенность.

Камилла сердито стянула перчатки, положила их на прилавок и повернулась к выходу. Дж. спросил лавочницу, сколько стоят перчатки.

– Мне они не нужны, – сообщила Камилла.

Он расплатился. Лавочница завернула перчатки в тончайшую сиреневую бумагу. Камилла стояла лицом к двери. Дж. взял ее за локотки.

(Могу я представить, что сделает локоть? Ничего особенного. Тем не менее я воспринимаю его так же, как и ее руку. Локоть точно так же обещает и выполняет обещанное. Ее локти покоятся у него в ладонях.)

– Доверься мне, – сказал он. – Никто больше не знает, почему ты берешь левую руку правой. Тебя это не скомпрометирует.

– Мне не нужны перчатки.

– И они тебя тоже не скомпрометируют, – произнес Джи. – Ты бы их все равно купила. Я преподношу их вам, мадам Эннекен, как скромный знак преклонения перед вашим изяществом.

Его формальный тон смутил ее. Невозможно было определить, нарочита ли прозвучавшая в нем фальшь или она проистекает от недостаточного знания языка. Как бы то ни было, этот тон подчеркнул, что рассердилась она опрометчиво.

– Нам рано ссориться, – сказал он, с поклоном протягивая ей перчатки.

Она их взяла.

– Je t’aime, Camille, – добавил он и распахнул перед ней дверь.

Больница, расположенная в центре города, представляет собой желтое квадратное здание в классическом стиле девятнадцатого века, окруженное садом. У главного входа растет камелия. В дверях стоит стол, где лежит раскрытый альбом, в котором посетители, не желающие нарушать покой летчика, оставляют памятные записи и пожелания. Впрочем, по мнению некоторых, это дурная примета – в средиземноморских селениях принято открывать книги соболезнований по случаю кончины.

Уаймен ждет его на лестничной площадке второго этажа.

– Он утверждает, что после ущелья Гондо ничего не помнит, – шепчет Уаймен.

– Как он?

– Речь сбивчивая. Судя по всему, он перенес чрезвычайное потрясение.

– А что врачи говорят?

– Сотрясения мозга нет; увечья опасности не представляют, так что все надеются на его полное выздоровление.

– Однако…

– Что – однако?

– И все же…

– Он слишком нервничает, – вздыхает Уаймен.

Они входят в палату, где уже собралось человек пять, включая Кристьенса и Дюрея, приятеля Шавеза. Стена напротив больничной койки увешана телеграммами со всех концов света.

Для раненого стена должна служить огромным окном в мир, рукоплещущий знаменательному событию, но она остается для него стеной, обклеенной непонятными бумажными прямоугольничками, которые чуть колышутся под сквозняком. Температура у него слегка повышенная, сознание ясное. Время от времени воображение пытается охватить необратимость того, что произошло после заявления «Я полечу сегодня». Эта необратимость встает перед ним отвесной скалой, следует за его взглядом, за каждым поворотом головы. На какую высоту ни поднимись, как отчаянно ни пробивайся сквозь стену восточного ветра, скала по-прежнему перед глазами, над вспухшими губами. Он снова и снова закладывает вираж, но геологическое строение случившегося не изменяется. Безмолвные, бесконечно повторяющиеся виражи сознания делают все сказанное и увиденное далеким, как неразборчивые слова телеграмм на стене.

Его нашли под обломками аэроплана, в полном сознании. Он лежал, уткнувшись лицом в землю.

Дж. берет Шавеза за руку и поздравляет его. Для Дж. в мужчинах загадки не существует; для него тайной обладают только женщины. О мужчинах он осведомляется, задавая вопросы, ответы на которые скупы и ограниченны; так спрашивают, который час, – ответ зависит от циферблата часов. Он глядит в темные глаза Шавеза, полные смутных подозрений, на разбитые припухшие губы – впрочем, они всегда были пухлыми и четко очерченными, на кисти рук, повернутых ладонями внутрь. Для него внешность молодого человека, неожиданно оказавшегося на больничной койке посреди сада в Домодоссоле, представляется условной оболочкой, такой же непрозрачной, как уродливые цилиндры гипса у него на ногах. Рука на женской груди скрывает такую же тайну. Под осязаемым простирается громада неосязаемого, невидимого. Врач может снять гипс с ног, но хирург, сделав надрез на теле, обнажающий внутренние органы, не раскроет тайны. Загадка кроется в безмерности системы, позволяющей Шавезу – пока он жив – воспринимать мир вокруг себя (включая пальцы, пожимающие его руку) как собственное уникальное переживание.

– Сегодня утром в галантерейной лавке продавщица отозвалась о тебе как о святом. Назвала тебя отважным героем и…

– Знаю, – перебил его Шавез. – Все обо мне так думают. Может, они и правы, а может, и нет. Впрочем, это неважно, потому что я умираю.

После обеда погода улучшилась. Дж. предложил мсье Эннекену сесть за руль. Дорога шла над озером, по хвойному бору. Мадам Эннекен предложила остановить машину и немного пройтись.

Солнечные лучи пронзают бор почти горизонтально, из-за этого каждый просвет между деревьями становится преувеличенно стереоскопичным. Стволы деревьев против света выглядят почти черными, а те, что залиты солнцем – тускло-медовыми. На свету жемчужно переливаются тафта и шелк женских нарядов. Сапожки на пуговках оставляют легкие отпечатки на ковре хвои, полусгнивших шишек, мха и листьев. Все приобретает необычайную яркость, но лес будто утрачивает материальность.

К Камилле Дж. обращается с безупречной вежливостью, словно подчеркивая глубину и серьезность связывающей их тайны. Все его внимание сосредоточено на мсье Эннекене и Гарри Шувее. С бельгийцем он заводит разговор о природных ресурсах Конго, с интересом внимает его рассуждениям, время от времени просит разъяснений или согласно кивает, однако на самом деле совершенно его не слушает. На своеобразном языке, в котором слова служат лишь одним из средств выражения – этот язык мало чем отличается от того, на котором он говорил сам с собой в детстве, с той лишь разницей, что теперь он обладает бо ́ льшим запасом сравнений, – он безмолвно обращается к своим спутникам.