Габриэль Маркес - История похищения

Марина же так и осталась лежать в кровати в подавленном настроении и время от времени плакала. Маруха пыталась ее утешить. Марина выражала жестами благодарность, но – опять-таки без слов – просила не мешать молитве; впрочем, делала она теперь это с любовью, ласково пожимая своей одеревенелой рукой руку Марухи. Такую же отстраненную нежность она выказывала и Беатрис, с которой у Марины всегда были более теплые отношения. Единственным, что еще как-то привязывало ее к жизни, была привычка делать маникюр.

23 января, в среду, в половине одиннадцатого ночи заложницы приготовились смотреть по телевизору передачу «Энфоке», жадно ловя каждое слово и стараясь понять, нет ли в семейных шутках, жестах и выражении лиц, в чуть измененном тексте известной песни каких-то скрытых, зашифрованных сообщений. Но ничего понять не успели. Едва началась музыкальная заставка, дверь внезапно распахнулась и вошел Монах, хотя он не дежурил в ту ночь.

– Мы пришли за бабушкой. Ее перевозят в другое место, – объявил Монах.

Он сказал это с таким видом, будто речь шла о приглашении в гости на выходные. Лежавшая на кровати Марина застыла, как мраморное изваяние; лицо ее побелело, даже губы сделались белыми, а волосы встали дыбом. Монах подошел к ней и ласково, как настоящий внук, сказал:

– Складывайте вещички, бабуля. У вас пять минут.

Он хотел помочь ей подняться. Марина открыла рот, собираясь что-то сказать, но не смогла. Поднявшись без его помощи, она взяла матерчатую сумку с вещами и, словно призрак, почти не касаясь пола, направилась в душ. Маруха с вызовом, бесстрашно спросила Монаха:

– Ее убьют?

Того передернуло.

– Такие вещи не спрашивают! – отрезал он, но тут же поправился: – Я же сказал, ее переводят в другое место. Честное слово!

Маруха всеми силами пыталась помешать, чтобы Марину увели. Поскольку никого из начальства не было – факт сам по себе неслыханный при принятии столь важных решений! – она попросила связать ее с кем-нибудь по телефону. Но тут вошел второй охранник и безо всяких объяснений выключил из сети радио и телевизор. Экран погас, а вместе с ним в комнате погасли и последние проблески радости. Маруха умоляла дать им хотя бы досмотреть программу; Беатрис возмущалась, но все было тщетно. Радио и телевизор унесли, а Марине велели передать, что придут за ней через пять минут. Оставшись вдвоем, Маруха и Беатрис не знали, что и думать, кому верить, как этот неожиданный поворот событий отразится на их собственных судьбах…

Марина отсутствовала гораздо дольше пяти минут. Когда она вернулась, на ней был розовый спортивный костюм, коричневые мужские носки и туфли, в которых ее похитили. Костюм был чистый, свежевыглаженный. На туфлях от сырости выступила плесень, и они хлюпали на ногах, потому что ноги Марины за четыре месяца страданий уменьшились на два размера. Бледное лицо покрылось холодной испариной, но у бедняжки еще оставалась крупица надежды.

– Кто знает? Может, меня выпустят? – прошептала она.

Маруха и Беатрис, не сговариваясь, решили, что какой бы ни была Маринина судьба, из христианского милосердия ей не нужно говорить правды.

– Конечно, выпустят! – подтвердила Беатрис.

– Да-да! – кивнула Маруха и впервые за время заключения ослепительно улыбнулась. – Это чудесно!

Марина отреагировала неожиданно: то ли в шутку, то ли всерьез спросила, что передать родным. Маруха и Беатрис старались, как могли, на ходу сочиняя устные послания домашним. Марина, посмеиваясь, попросила у Беатрис мужской лосьон, новогодний подарок Золотушного. Беатрис подала ей флакон, и Марина изящным движением нанесла капельку духов за ушами, потом на ощупь, без зеркала, поправила роскошные волосы цвета талого снега и, похоже, приготовилась почувствовать себя свободной и счастливой.

На самом деле она была близка к обмороку. Попросив у Марухи сигарету, Марина присела на краешек кровати и затянулась, ожидая, пока за ней придут. Она курила медленно, делая глубокие, тоскливые затяжки, и миллиметр за миллиметром обводила взглядом каморку, где к ней ни на мгновение не проявили жалости и даже не дали достойно умереть в своей постели.

Чтобы не расплакаться, Беатрис на полном серьезе повторила, что передать ее родным:

– Если доведется увидеть моего мужа и детей, пожалуйста, скажите им, что у меня все хорошо и что я их очень люблю.

Но Марина уже не принадлежала этому миру.

– Не проси меня об этом, – сказала она, не глядя на Беатрис. – Я знаю, что у меня не будет такой возможности.

Маруха протянула ей стакан воды и две таблетки снотворного, которых хватило бы, чтобы проспать три дня. Но у Марины так дрожали руки, что она не могла поднести стакан ко рту, и Марухе пришлось ее напоить самой. В этот момент ей удалось заглянуть в глубину лучистых Марининых глаз и понять, что Марина нисколько не обманывается на свой счет. Она прекрасно осознавала свою роль и свой вес в этой игре, знала, куда ее уводят, и подыгрывала своим последним в жизни подругам из ответного сострадания.

Марине принесли новый капюшон из розовой шерсти, в тон спортивному костюму. Перед тем как его надели, она на прощание обняла и поцеловала Маруху. Та перекрестила Марину и прошептала:

– Мужайся.

Потом Марина обняла и поцеловала Беатрис, сказав:

– Да благословит тебя Господь!

Беатрис, до конца стараясь поддержать в ней иллюзию освобождения, ответила:

– Как хорошо, что вы скоро увидите своих родных!

Марина, не проронив ни слезинки, подошла к охранникам. Они надели ей капюшон задом наперед, так что прорези для глаз и рта оказались на затылке и ей ничего не было видно. Монах взял Марину за обе руки и, пятясь, вывел из дома. Марина шла уверенным шагом. Второй охранник запер дверь снаружи.

Маруха и Беатрис безжизненно застыли перед дверью и не могли пошевелиться, пока не услышали, как машина выезжает из гаража и постепенно скрывается вдали. Только тогда до женщин дошло, почему у них забрали телевизор и радио: им не следовало знать, чем закончится эта ночь.

На рассвете следующего дня, в четверг, 24 января, труп Марины Монтойи был найден на пустыре, к северу от Боготы. Она полулежала на еще не высохшей от росы траве, прислонившись спиной к ограждению из колючей проволоки и скрестив руки на груди. Следователь по уголовным делам 78-го участка, производивший осмотр трупа, отметил, что убитая – женщина лет шестидесяти, с пышными серебристыми волосами, одета в розовый спортивный костюм, на ногах – коричневые мужские носки. На груди под костюмом обнаружили пластиковый крестик. Туфли кто-то уже успел украсть, явившись на место преступления раньше полиции.

На голове убитой женщины был затвердевший от запекшейся крови капюшон, надетый задом наперед, так что отверстия для глаз и рта оказались на затылке; голова была почти раздроблена шестью сквозными выстрелами, сделанными, очевидно, с расстояния более пятидесяти сантиметров, поскольку ткань не была опалена, а на коже не осталось ожогов. Выстрелы были произведены в затылок и в левую часть лица. Еще один, очень аккуратный – видимо, контрольный – был сделан в лоб. Однако в полевой траве возле тела обнаружили только пять гильз девятого калибра. Криминалисты уже пять раз сняли у трупа отпечатки пальцев.