Джонатан Троппер - Самое время для новой жизни

По дороге до общежития Линдси стошнило еще дважды, после чего она отключилась, не успев сказать мне, в каком именно корпусе живет, – пришлось тащить к себе в комнату. В коридоре навстречу попался Джек с какой-то девицей, они шли на улицу.

– Так держать, Бен, – улыбнулся Джек. – Может, скоро у тебя и с живой что получится.

– Заткнись и помоги открыть дверь.

Я уложил Линдси к себе на кровать и подумывал снять с нее свитер, на котором засохла блевотина, но я ведь не знал, есть ли у нее что-то под свитером, а быть неправильно понятым не хотелось, поэтому я просто завернул ее в одеяло и аккуратно обтер лицо мокрой салфеткой. Она что-то пробормотала, отвернулась и уснула. Я быстренько сходил в душ, проглотил пару таблеток парацетамола и устроился в кресле – наблюдать за спящей Линдси. Некоторое время обдумывал, что скажу, когда она проснется, но, открыв глаза на следующее утро, обнаружил, что все еще сижу в кресле, шея затекла, в горле пересохло, а Линдси и след простыл.

Не видел ее три дня. Сначала лелеял надежду, что она позвонит поблагодарить меня, но потом понял: я ведь даже имени своего не успел ей сообщить, а значит, взять мой номер в деканате Линдси не сможет. Я тоже не знал ее фамилии, поэтому струсить и не позвонить ей мне не пришлось. Околачивался везде, где мы раньше сталкивались, но Линдси как в воду канула.

Наступило утро воскресенья, я уж и не рассчитывал извлечь какую-нибудь выгоду из нашей совместной ночевки, но тут выглядываю в окно – Линдси сидит в снегу. Ночью налетела первая в ту зиму снежная буря, и, проснувшись, я увидел, что парк Вашингтон-сквер укрыло снежным одеялом никак не меньше десяти сантиметров толщиной. Засыпало улицы, припаркованные автомобили наполовину утонули в сугробах, а снег все валил, валил, густой, обильный. Парк совсем опустел. А потом на скамейке под окном я заметил Линдси, она сидела и глядела в никуда. Даже с шестого этажа, не видя хорошенько лица, я узнал ее. Натянул куртку, какие-то джинсы, сунул ноги в мокасины, помчался вниз по лестнице, отчаянно боясь, что прибегу и уже не застану ее. Спустившись в холл, выглянул в окно – она все сидела на скамейке, в черных вельветовых брюках, красно-черной лыжной куртке, светлые волосы были стянуты в хвост. Оделся я совсем не по погоде и не по случаю. Моя решимость дрогнула скорее по привычке, но я напомнил себе, что видел, как ее выворачивало наизнанку, и если этого недостаточно, чтобы обойтись без формальностей, то уж не знаю, чего достаточно. Я подошел к скамейке.

– Привет! Помнишь меня?

Она подняла голову, сказала “привет”, то есть не дала однозначного ответа на вопрос.

– Тебя стошнило на мои ботинки, помнишь? А потом ты ночевала у меня комнате.

– Помню-помню, – Линдси усмехнулась. Я заметил ямочку на ее щеке. – Надо ж было так надраться!

– Я посижу с тобой, не возражаешь? – сказал я с деланым спокойствием.

– Пожалуйста.

Я сел рядом, и несколько минут мы вместе наблюдали, как падает снег. Мы были почти одни, если не считать мальчишек, игравших в снежки на другом краю парка. Пухлые хлопья садились на волосы Линдси, на мою голову. Тишину нарушал лишь еле различимый хрустальный шорох падавшего на землю снега. Никогда не думал, что снег вообще может производить какой-то звук.

– Ты кого-нибудь ждешь? – поинтересовался я.

– Нет. Просто нравится погода.

– Везет тебе. Погода ведь бывает почти всегда.

Она улыбнулась.

– В смысле, нравится стихия. Люблю бури.

Вся моя неуверенность, да и весь остальной мир будто остались погребенными под стремительно укрывавшим землю снегом, и я смог повернуться к Линдси, посмотреть на нее прямо и просто, не защищаясь ироническими репликами, и сказать:

– А что еще ты любишь?

Мы просидели часа два, беседа текла сама собой. Дом, школа, семья, учеба, кино. Будто выдавали друг другу инструкцию к самим себе. Снежные стены отгородили нас от всего, заключили в отдельное пространство. Линдси наблюдала, как в холодном воздухе ее дыхание превращается в пар, покачивала ногой под скамейкой, и я в процессе разговора позабыл, что нужно трепетать перед ней. Линдси просто начинала мне нравиться. Ноги в мокасинах мерзли.

– И все это вылилось в историю с арахисом, – сказала она наконец.

– Что-что? – не понял я. – Как у Чарли Брауна и Снупи?

– Нет, в мою историю с арахисом.

Она повернулась, села лицом ко мне, подогнув под себя ногу. Невозможно было уклониться от ее красоты. Словно что-то теплое разливалось по жилам.

– У меня тоже есть история с арахисом.

– Излагай.

– Ладно, – она глубоко вздохнула. – Слушай. Я была тогда совсем маленькой и ничего не помню, но бабушка так часто рассказывала эту историю, что я уже воспринимаю ее как собственное воспоминание.

– Как во “Вспомнить все”.

– Точно. Вообще-то это скорее отдельный эпизод, чем история. Когда мне был год и месяц, я нашла на полу в гостиной боб арахиса и попыталась съесть. Он застрял в горле, я начала задыхаться. Мама попыталась вытащить его пальцами, но боб был слишком глубоко. Когда подоспела неотложка, я уже не дышала, лицо посинело, как виноград. Меня реанимировали в машине скорой, вытащили арахис и все такое. Когда доехали до больницы, я уже совершенно оправилась. Мама, наоборот, никак не могла прийти в себя, а тут еще какой-то придурок врач наорал на нее. Вы, мол, безответственная мать, девочка могла умереть по вашей вине.

С другого края парка примчались мальчишки, пробежали мимо нашей скамейки, бросаясь друг в друга снежками. Я подумал: мы ведь кажемся им обыкновенной влюбленной парочкой. Возникла смутная, неоформленная мысль о том, как стороннее восприятие, пусть даже стереотипное, может стать первым шагом к новой действительности. Идея так и не выкристаллизовалась, но я испытал собственническое наслаждение от того, что незнакомцы видят нас с Линдси вместе.

– Короче, – продолжила она, – к старшим классам я стала, можно сказать, проблемным ребенком.

Ну, знаешь, пререкалась с учителями, не ночевала дома, с парнями гуляла. Да в общем обычное дело для подростка. Но стоило мне влипнуть в какую-нибудь историю, как бабушка тут же поминала проглоченный арахис. Говорила, с того дня мама сильно изменилась, все больше отдалялась от меня, словно боялась или чувствовала себя не вправе выказать свою любовь, потому что якобы едва меня не убила. Мама никогда не кричала на меня, не наказывала. Друзья считали, она классная.

Линдси посмотрела на меня, затем быстро, смутившись, опустила глаза, уставилась на свои ботинки.

– Я иногда думаю, что было бы, не приключись эта история с арахисом, – она улыбнулась в сторону, подняла брови. – Такие дела.

Я откинулся на спинку скамьи и шумно выдохнул: