Дэвид Кроненберг - Употреблено

Он глубоко затянулся, и были в этом движении невыразимые драматизм и ирония, или так истолковала его Наоми. Ее ввели в заблуждение, обманом склонили заняться сексом из сострадания, и Наоми чувствовала себя оскорбленной, но в то же время торжествовала и предвкушала эксклюзивный материал, которого ни в каком интернете не накопаешь. Без сомнения, именно фотографии Натана – хотя значение их по-прежнему оставалось неясным – подкосили профессора, а это означало, что Натан и Наоми по-прежнему команда, может, и не такого масштаба, как супруги Аростеги, но замечательно уникальная в своем роде, и, может, она даже поощрит Натана переспать с Чейз Ройфе, если он еще не переспал, чтоб заострить параллелизм. Эта мысль взбудоражила Наоми, и где-то внизу стало мокро.

Аростеги, кажется, снова ушел в свои мысли, и Наоми по привычке включила следователя.

– Ари, давай начнем с главного. Доктор Чинь говорила правду? У Селестины не было рака мозга или рака чего-нибудь еще?

Все еще блуждая по неведомой местности, расположенной в его черепной коробке, Аростеги ответил, не поднимая глаз, будто и Наоми гуляла там вместе с ним.

– Да, насчет этого доктор Чинь не лгала.

– Тогда… почему же Селестина Аростеги мертва? Что ее убило?

– Как-то Селестина проснулась среди ночи. Потрясла меня за плечо, разбудила. А когда увидела, что взгляд мой и сознание просветлели, произнесла суровым охрипшим голосом: “Мы должны уничтожить культ насекомых”.

Аростеги поднял голову и взглянул на Наоми, но она поняла, ощутив холод в глубине живота, что на самом деле смотрит он на Селестину.

– Она будто нажала на спусковой крючок и произвела ужасающий выстрел мне в голову прямо из своего рта.

– Не поняла, к чему отсылка.

Аристид рассмеялся, теперь он смотрел на Наоми.

– У тебя, стало быть, спусковой механизм не срабатывает. Потому что ты, очевидно, не читала одно известное эссе.

Теперь он произвел ужасающий выстрел ей в голову прямо из своего рта: спусковой механизм Наоми срабатывал, когда ее уличали в невежестве, в поверхностности. Вот Юки, например, даже кичилась своим скудоумием, умела распространить оболочку на внутреннее содержание – отделанный натуральным шпоном стол и сам превращался в деревянный, – и так же поступали все люди ее возраста и круга, ведь если ты слишком много знаешь, слишком сознателен и образован, ты подвержен особым формам страдания и тоски, и, того хуже, ты не крут. Но то Юки. А для Наоми выяснить, что она незнакома со знаменитым эссе и даже не подозревала о его существовании, было мучительно. Но удивительное дело: о чем бы ни шел разговор, если Наоми и не знала этого, то могла вообразить, вот что всегда ее спасало – проворство и ловкость ума, не знание как таковое, но интуиция и фантазия.

– Наверняка его можно найти в Сети. Как оно называется?

Аростеги затушил уже и так почти погасшую сигарету и сразу закурил следующую.

– Эссе называется “Разумное уничтожение культа насекомых”.

Наоми с бешеной скоростью набирала в строке поиска. Да, вот оно. Вебер. Капитализм. Ватикан. Лютер. Энтомология. Сартр. Консьюмеризм. Беккет. Северная Корея. Апокалипсис. Забвение.

Спусковым механизмом был культ груди – текучего участка плоти, предназначенного, чтобы питать и созидать новую плоть. И была определенная грудь – очаровательная левая грудь Селестины, полная, вернее, наполненная, но не молоком, не железой, а жужжащим свирепым роем насекомых всевозможных видов и конфигураций. Да.

– Моя левая грудь – бурдюк с насекомыми. Не знаю, зачем она выросла, мне очень хотелось бы… отделить ее. А ты можешь потом ее съесть. Она ведь так тебе нравится.

Мы тогда приехали на Каннский кинофестиваль, нас пригласили в качестве членов жюри – тех двух его членов, которые не занимаются кино профессионально. За год до этого приглашали американского оперного певца и разработчика компьютерных игр. Уединившись на шикарной вилле, расположенной в горах, что окружают Канны, мы с девятью другими членами жюри, включая президента, сербского актера Драгана Штимаца, должны были не спеша и в самой произвольной форме рассуждать о современном кинематографе и обществе, поедая самые изысканные блюда и гуляя в самых пасторальных садах. А потом сесть вокруг грандиозного стола в шикарном зале и проголосовать за победителей в разных номинациях. Двадцать два фильма претендовало тогда на “Золотую пальмовую ветвь” и другие премии, весьма желанные и присуждаемые только после тщательного рассмотрения.

Говорили, что вилла принадлежит русской графине девяноста трех лет, бывшей красавице, которая скрывалась теперь где-то на территории, пряталась, не желая показываться на глаза, но трепеща от того, что возбуждение, сопровождавшее суд над искусством, наполнило ее комнаты. И вот однажды в помещении у входа в бассейн, помпезном до нелепости – в русском духе, в раздевалке, выложенной изразцами, достойными Эрмитажа, Селестина взяла мою голову, притянула к своей обнаженной левой груди и сказала дрожащим от ужаса голосом:

– Слушай!

Я слушал. И слышал учащенный стук ее сердца.

– Опять тахикардия, – сказал я. – Как ты думаешь, пройдет? Может, принять таблетки?

Страх изуродовал лицо Селестины, признаюсь, смотреть на нее было невыносимо, редко я видел ее лицо таким. Она сжала свою грудь, потрясла, словно мешок с вишнями.

– Энтомология. Бурдюк с насекомыми. Они там, прислушайся. Им хотелось бы выбраться наружу. Особенно перепончатокрылым. Они не любят закрытое пространство. Удивительно, конечно, ведь моя грудь все равно что осиное гнездо, и им должно бы быть там уютно.

Селестина давила, мяла грудь ладонями, тогда я осторожно взял ее за запястья и опустил ее руки к бедрам. Лицо Селестины разгладилось, она вздохнула и тихонько рассмеялась.

Никогда она не говорила ничего подобного. Я был потрясен и напуган. Селестину, казалось, хватил какой-то необычайный удар, и ее изменившееся лицо могло служить тому подтверждением. Напрягся я тоже необычайно, потому что в скором времени все члены жюри во главе с президентом фестиваля уже должны были собраться у того самого стола, спокойно поговорить, подискутировать, а потом приступить к ожесточенной процедуре голосования. Я попробовал превратить все в шутку, в маленький импровизированный перформанс.

– Я понял. Это твой отклик на северокорейский фильм, да? Он так глубоко вошел в тебя, в твою грудь, в твою леворадикальную красную грудь.

Я знал, фильм произвел на нее сильнейшее впечатление и уже потревожил спящих марксистских собак, обычно не покидавших французской интеллигентской конуры. Но она закричала на меня, застонала, и я перепугался, как бы жюри кинофестиваля не превратилось в суд присяжных и не приговорило нас к пожизненному заключению на царской вилле. Однако к нам никто не пришел. Мы слышали много криков, визгов, споров и даже жутких стонов накануне вечером, и ночью, и тем воскресным утром – а вечером нам предстояло определить palmarès [27]. Что тут скажешь, кинематографисты – вспыльчивые творческие натуры.