Дэвид Кроненберг - Употреблено

Я вошел в Иоланду сзади – не в анус, как ты понимаешь, такого она не позволила, – а Селестина прижалась спиной к моей спине. Услышав, как Иоланда отрывисто выдыхает грязные слова, все громче и громче, Селестина повернулась, прислонилась ко мне сзади животом и, протянув руки над моими плечами, вцепилась Иоланде в волосы и ухватила за подбородок. Селестина поворачивала голову Иоланды, и перепуганной переводчице пришлось развернуться ко мне лицом, чтоб ей не сломали шею, а потом, уже глядя ей в лицо, Селестина сказала: “Так в чем же смысл названия? Можешь объяснить, что такое зловещее и губительное, как сказал Бак Мун Мок, зашифровано в нем? Я видела, как ты говорила с ним в залах Дворца фестивалей. Ты кокетничала с ним. Он должен был тебе рассказать”. Сначала Иоланда, понятное дело, растерялась, прежде всего потому, что Селестина говорила с ней на очень плохом испанском, но не в меньшей степени оттого, что уже была на грани ошеломляющего оргазма – в каком-то мавританском духе (но может, мне это только показалось), – а в процессе наших перемещений я выскользнул из нее, и теперь Иоланда лихорадочно терлась одним местом о мое правое колено – больное колено, которое заныло, как всегда, неожиданно, так что мне пришлось подставить ей левое.

В основном вся эта мелодрама, как я уже сказал, вошла в знаменательное эссе – знаменательное и потому, что вскрыло некие индивидуальные процессы, и потому, что содержит радикальный (а некоторые говорят “безбашенный”) подход к философии консьюмеризма. Сказанное Иоландой тогда, в постели, о северокорейском фильме не удовлетворило Селестину. Интерпретация Бак Мун Мока находилась в традиционном политическом русле: в фильме бедные крестьяне, сгибаясь под бременем ужасающей засухи – а живут они в герметичной фантазии на тему вневременной прото-корейской деревни, – вынуждены по приказу правителей восполнять свою низкобелковую диету насекомыми – вредными и отвратительными, по версии создателей фильма, хотя в какой-нибудь другой части мира эти насекомые являются вполне законным деликатесом. (Даже в современной Южной Корее beondegi – куколки тутового шелкопряда, сваренные или приготовленные на пару, в чьих кольчатых тельцах безошибочно угадываются насекомые, – популярная закуска, продающаяся на любом углу.) Слово “разумное” использовалось в ироническом смысле и подразумевало нечто, сделанное от отчаяния, последний шанс. Но в великолепном, блистательном новом мире северокорейского чучхе, или независимости в неосталинистском духе, никто не станет кормить насекомыми собственных детей – эта мысль в самом поучительном и схематичном ключе была проиллюстрирована восстанием крестьян против деревенских старост, сплошь членов жестокой, авторитарной касты шаманов, утверждавшей, что поедание насекомых – священный долг. Разве Селестина не видит здесь самой примитивной пропаганды? Неужели ее так пленила картинка в стиле ретро, необычная цветность и ракурсы съемки, напоминающие о роскошных голливудских мелодрамах Дугласа Сирка пятидесятых годов?

А Селестина увидела произведение, непостижимым образом созданное специально для нее северокорейским кинорежиссером, о котором она никогда не слышала и который, вероятно, если принять во внимание геополитическую изоляцию его страны, никогда не слышал о ней. Как такое возможно? Конечно, Селестина не могла не понимать, что дело тут, скорее всего, в ее солипсистских фантазиях, но в контексте личной драмы это было неважно: для нее фильм имел смысл и давал ей основу для философских разработок. Корейское кино, в особенности северокорейское, превратилось в навязчивую идею Селестины, но развивалась эта идея весьма неординарно. Селестина не принялась, скажем, изучать историю Кореи и даже не смотрела корейских фильмов. Нет. Она занималась исследованиями подпольными, подрывными, и вот прихожу я вечером домой и вижу, например, что в нашей квартире толпятся почитатели Саймона Сина, известного также под именем Син Сан Ок. Син прославился после того, как будущий диктатор Северной Кореи Ким Чен Ир похитил его из Гонконга вместе с бывшей женой, актрисой Чхве Юн Хи. Киноман Ким понимал, какое значение имеет кино для пропаганды, и умел распознать гениальный фильм. В Северной Корее подобного кино не было, поэтому он похитил его из другого места. (Вечер прошел уныло и нескладно, темы для разговора не нашлось, однако присутствие слегка растерянных фанатов Сина все равно приводило Селестину в восторг.)

Она внушила самой себе, что постановщик “Насекомых” вообще не кореец, а похищенный французский режиссер, который хорошо знал ее и с помощью фильма подавал ей сигнал. По словам Бака, фильм продюсировал сам Высший руководитель Ким Чен Ын, верный принципам, изложенным его отцом в книге “О киноискусстве”, и если принять во внимание, что страсть к кино в Пхеньяне не остыла, а эти корейцы – безжалостные неосталинисты, прикрывающиеся идеями чучхе, то почему бы им и не похитить подходящего режиссера, притом самого лучшего? Почему не похитить, скажем, Ромма Вертегаала?

Итак.

– Мы должны уничтожить культ насекомых, – сказала она.

– Тина, ты проснулась? Или говоришь во сне? Ты понимаешь, что говоришь?

[– Тина? – переспросила Наоми.]

[– Сокращенное от Селестины. А еще мы оба любили Тину Тернер, американскую певицу.]

[– Ясно. Стало быть, Тина.]

– Ему сейчас должно быть сорок два, – сказала она.

– Кому? – спросил я, уже зная ответ.

– Ромму. Он был почти ровно на двадцать лет моложе меня.

Тебе нужно знать, что Аристид, конечно, был всегда, но существовали и так называемые лакуны – паузы, когда мы чувствовали необходимость расстаться на время. И Селестина эти паузы всегда заполняла Роммом, гениальным и радикальным молодым режиссером, который бросил Институт политических исследований, чтоб проводить свои взгляды – через кино. Взгляды самые странные, и кино тоже: Вертегаала заклинило на “Айке” Эйзенхауэре, Китае, Америке пятидесятых годов и фильмах Дугласа Сирка. Ромм был студентом Селестины и, естественно, ее любовником на время наших пауз. Этот неимоверно рослый голландец сразу заявил Селестине: я всегда стремлюсь к забвению, вероятно, потому, что нахожусь на такой высоте. Первые битники накалывали на плече “Благословенное забвение”, Ромм сделал такую наколку на сердце. Было ясно: рано или поздно Вертегаал намерен исчезнуть, “забыть” – в конце концов он так и сделал, оставив Селестину безутешной. Мы только что воссоединились, последнюю нашу лакуну заполнили друг другом, мы снова разговаривали, и темой этих разговоров стал он, ее свежеутраченная любовь; неожиданно сильная боль, которую испытала Селестина, затронула и меня тоже, казалось, она никогда не оправится, поэтому, занимаясь любовью, мы каждый раз оказывались в тени этой священной и, несомненно, более великой утраченной любви. Ромм был выдающимся парнем, даже если не брать во внимание его абсурдное, почти сюрреалистическое телосложение. Наверное, его работы можно найти в YouTube . Они впечатляют.