Маргарет Джордж - Ошибка Марии Стюарт

В дверь постучали.

– Войдите, – сказала она.

Вошел высокий мужчина, такой дородный, что тепло собственного тела согревало его и он не нуждался в плащах или накидках.

– Я один из людей Босуэлла, и у меня есть радостная новость, – объявил он. – Граф жив!

– Что? – Мария встала, не замечая собственной дрожи.

– Граф жив! Мы везли его на телеге, он был весь в крови и холодный… такой холодный, что кровь из его ран перестала течь, и казалось, он уже не дышит. Но прежде чем мы достигли замка Эрмитаж, он пошевелился. Его раны оказались не смертельными, – он вскинул руки. – А сегодня он открыл глаза и осведомился, сообщили ли Вашему Величеству о его смерти. Когда мы ответили утвердительно, он приказал мне немедленно отправиться к вам и сказать, что он жив. Казалось, его больше ничего не волнует – по крайней мере сейчас.

– Он жив? – должно быть, ей почудилось.

– Жив и выздоравливает с каждым часом.

– Он… в здравом уме?

Мужчина рассмеялся:

– О да. Он шутил насчет Джока и радовался, что тому не удалось уйти. Еще он сказал кое-что о скромном кинжале. Дескать, когда меч и пистолет подводят тебя, хорошо за поясом иметь кинжал.

– Тогда пусть он пока лежит и поправляется. Мы посетим его после окончания суда.

В течение девяти дней Мария оставалась в Джедбурге и вершила правосудие. Она ежедневно получала отчеты о выздоровлении Босуэлла. Он держит руку на перевязи. Он плотно ест три раза в день. Он вышел во двор замка Эрмитаж и поговорил со своими людьми. Он отдал распоряжения насчет следующих рейдов.

Наконец все злодеи предстали перед ее судом, и она не приговорила к смерти ни одного из них. Лорд Джеймс и Мейтленд были явно озабочены ее решениями и продолжали настаивать, что насилие можно искоренить только насилием.

– Степной пожар останавливают встречным огнем, – сказал Мейтленд. – Эти люди не понимают ничего иного. Ваше милосердие неуместно.

– Вы сами не замедлили воспользоваться им, – указала Мария. – Почему при дворе должны существовать другие правила?

– Есть разница между политическими разногласиями и обычным грабежом или убийством, – произнес лорд Джеймс.

– Убийство Риччио было более кровавым, чем убийство аббата Келсо. Я не вижу разницы, хотя рукоять королевского кинжала украшают самоцветы, – ей не хотелось продолжать этот разговор. – Я разрешаю вам уехать завтра утром, а сама отправлюсь в замок Эрмитаж. Мне нужно многое обсудить с лордом Босуэллом, если силы вернулись к нему.

– Он почти в тридцати милях отсюда, – заметил лорд Джеймс. – Вам придется выехать рано утром, – он снова вопросительно изогнул бровь. – Вы собираетесь преодолеть шестьдесят миль за один день?

– Почему бы и нет?

– Даже во время вашего бегства в Данбар, которым все восхищались, вы проскакали лишь двадцать пять миль. А теперь шестьдесят миль, и лишь для того, чтобы поприветствовать больного!

– Я не собираюсь нянчиться с ним. Мне нужно выслушать его рапорт и отдать распоряжения.

– Разумеется, – сказал лорд Джеймс. – Тогда, с вашего позволения, мы будем сопровождать вас.

Рассвет был ясным и немного морозным. Они оседлали лошадей, когда солнце показалось над верхушками деревьев, быстро сбрасывавших листву.

Марии не терпелось поскорее отправиться в путь. Она заставила лошадь повернуться вокруг и сказала:

– Мы выезжаем. Проводник поведет нас по самому короткому маршруту.

Они галопом проскакали по главной улице города и мимо руин другого аббатства туда, где начинались сжатые поля. Снопы соломы поблескивали от инея, словно призрачные стражи, и стерня казалась серебряной. Вдоль полей тянулись фруктовые сады, обобранные почти полностью. Можно даже было видеть лестницы, прислоненные к деревьям, и корзины, расставленные на земле.

Но дальше аккуратные поля и сады сменились зарослями, а потом широкими грядами серовато-коричневых холмов с нитками ручьев, ниспадавших каскадами между крутых мшистых берегов. Редкие белые бабочки танцевали над алыми и коричневыми зарослями вереска и рогоза, и соколы парили в огромном небе, но земля казалась пустой и заброшенной Богом.

– Болото! – крикнул проводник, указывая на большой участок густой травы и камыша, который выглядел так же обманчиво, как и все вокруг. Они проехали стороной.

Солнце уже находилось почти в зените, и стало довольно тепло. Они скакали уже шесть часов.

– Там! – крикнул он и указал на серую массу, выраставшую на подъеме в двух-трех милях впереди.

Даже на таком расстоянии крепость казалась огромной, и по мере приближения она становилась все больше, как портал древнего города. Серые стены росли до тех пор, пока не загородили небо и не затмили солнце.

Всадники приблизились к настилу из досок, который действовал как подвесной мост, перекинутый через ров, но дозорные увидели их приближение, как только они показались на вершине холма. Решетка ворот была поднята, и часовой побежал с докладом к своему господину.

– Пойдемте, он лежит здесь, – сказал один из солдат, проводивший их через сырые помещения, где Мария слышала звук падающих капель, в сводчатый зал с пещерообразным камином, где потрескивающий огонь немного разгонял сумрак и сырость. Дым наполнял помещение, но запах был приятным.

Босуэлл спал под горой мехов и шерстяных одеял; мальчик-слуга сидел на табурете возле его кровати. Когда Мария подошла к нему, ее охватила такая тревога, что руки и ноги как будто заледенели. Но почему? Она знала, что он жив. Она увидела его рыжеватые волосы, а потом и округлое лицо с закрытыми глазами. Вместо обычного загара оно имело бледный оттенок грушевой мякоти. Ее сердце болезненно сжалось – он походил на труп.

Но тут он пошевелился. Открылся один глаз, потом второй. Увидев ее, он не казался довольным или удивленным. Слуга принес рубашку и плоскую доску для подпорки, когда Босуэлл начал сбрасывать одеяла одной рукой и попытался использовать ее как рычаг, чтобы приподняться.

– Подождите, не напрягайтесь, – сказал мальчик и просунул доску ему под спину, подперев ее скомканными простынями. Босуэлл крякнул, опустил голову и дождался конца этой операции. Потом он поднял глаза и сказал:

– Добро пожаловать, Ваше Величество. Добрый день, лорд Джеймс, Мейтленд, – он пригладил волосы здоровой рукой.

Это движение, так характерное для Босуэлла, тронуло Марию больше, чем она могла представить. Этот маленький жест наполнил ее ликующей радостью – он описывал все, что она помнила и любила в нем.

Да, любила. В то же время это слово, отчетливо прозвучавшее в ее мыслях, оставило после себя гнетущее чувство обреченности.

«Да, я люблю его, но в этом нет ничего, кроме горя, стыда и зловещей судьбы, – подумала она. – В самом моем счастье заключено несчастье – их нельзя разделить.