Мишель Ростен - Звезда и старуха

К их столику приблизилась пара. Жена попросила у Одетт автограф. Охотно, с удовольствием, звезда всегда к вашим услугам! Она достала из сумочки свою фотографию, надписала ее, поцеловала поклонницу и продолжила, будто ее и не прерывали:

– В монастыре Евгения за несколько лет овладела искусством врачевания. Как-то раз она исцелила женщину по имени Меланфия, а та возьми да и влюбись в мнимого монаха. Меланфия попыталась добиться взаимности, но Евгения ей отказала, сами понимаете почему. Оскорбленная Меланфия решила отомстить и обвинила брата Евгения в покушении на ее честь. Попытка изнасилования – дело нешуточное, особенно если замешан монах. Кто другой, может быть, и сумел бы выкрутиться, но только не христианин. Брата Евгения приговорили к смертной казни. Бросили на арену на растерзание львам, смотреть на это собралось десять тысяч зрителей. Догадываетесь, кто сидел на самом почетном месте? Конечно, правитель Александрии, родной отец Евгении, прикинувшейся монахом. Он сразу же узнал дочь, спустился на арену и театральным жестом сдернул с нее одеяние, чтобы толпа увидела ее груди, неоспоримое доказательство того, что она не мужчина. Евгению оправдали.

– Однако мучения ее на этом не кончились, слушайте дальше. Вскоре…

Еще одна пара вежливо стояла в сторонке, ожидая, пока Одетт договорит. Она махнула им: «Подойдите!» – и сейчас же поставила автограф на протянутом ей ресторанном меню. Поцеловала ее, поцеловала его и спросила, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Продолжим?

Но ответа дожидаться не стала, и так ясно, что все ждали продолжения.

– Через несколько лет император Валериан начал преследовать христиан, волна гонений достигла Александрии. Евгению приговорили к сожжению заживо. Она взошла на костер, и – о чудо! – пламя погасло само собой. Тогда ее бросили в море, привязав к ноге огромнейший камень. И снова чудо – святая всплыла. Евгению заточили в каменный мешок, чтобы она умерла там от голода и жажды. Но Господь питал ее, и Евгения выжила вновь. В конце концов палач отсек ей голову. Так погибла святая великомученица.

От агиографии Одетт перешла к автобиографии, от которой, впрочем, редко отдалялась.

– Однажды у меня был концерт в Ниме. Друзья сказали, что в центре города в Капелле святой Евгении хранятся ее мощи. Конечно же, я пошла туда. Некрасивый серый фасад, стиснутый домами, сплошное разочарование. Вошла. У алтаря стояла на коленях девочка и горько плакала. Я спросила, о чем она плачет. Девочка, глотая слезы, ответила, что ее отец – протестант, а она не хочет, чтобы он попал в ад. «С чего вдруг твой папа отправится в ад?» – «Потому что протестанты убивали католиков, и за это все они прокляты…» Нет, ты только представь! Мать каждую неделю посылала дочку в церковь, чтобы поставить свечу перед статуей святой Евгении во спасение души мужа, хотя прошло уже больше четырехсот лет с тех пор, как гугеноты резали католиков на Михайлов день [81]. Малышка рыдала, поверив матери, что ее отца ждет преисподняя. Представь, каково?

Сын постановщика разнежился, согретый религиозными сказками. То есть их страшный смысл до него не доходил, он грелся в лучах звезды. Если Одетт, она же Евгения, приходится августейшей сестрой Мартине, вернее, Жозефине, значит, она родная тетка отпрыску Мартины-Жозефины, императрицы, супруги постановщика. Семья разрасталась на глазах. Лион, племянник звезды, по праву родства и сам становился небесным телом, «Лионом, его сиятельством» – полный кайф!

Одетт подвела итог:

– Музыкант – вечный мученик, заняться музыкой означает обречь себя на немыслимые страдания. Неважно, что именно ты играешь, сонату Баха или детскую песенку, если играешь по-настоящему, ты подвижник. Не признание, не телевидение, не инструмент делают тебя музыкантом, а чудовищный тяжкий труд. Моя бедная мама сто раз бы подумала, прежде чем отдать меня в музыкальную школу, если б знала, на какие муки обрекает дочь…

Одетт выдержала паузу. Потом произнесла:

– Может быть, поэтому и не захотела сразу называть меня Евгенией?

В то время как Одетт блистала и проповедовала в ресторане, в ее гримерной резвились два шаловливых ангела.

Оставшись одни в Театре, две молоденькие ассистентки решили тайком примерить платье Одетт haute couture . Тихонько проникли в гримерную – чтобы выкрасть ключ, магии не потребовалось, он всегда висел на одном и том же месте в кабинете помощника режиссера, – вытащили из чехла творение Жана Поля Готье и сразу превратились в топ-моделей и сногсшибательных див.

Увлекательная игра, тело радуется, душа поет.

Белый шелк расшит серебряной нитью и стразами. Подол до полу, облегающий лиф, расклешенная юбка. Даже просто взглянуть на такую красоту – одно удовольствие. Нижняя юбка – белая, плотная, раструбом. Рукава по краям обшиты белоснежным мехом горностая или соболя – девушки совсем не разбирались в мехах. Жаль, что застегивается до самой шеи, им бы так пошло декольте: обнаженные плечи, тесный корсаж…

Первая ассистентка, значительно крупнее Одетт, с трудом влезла в платье. Нужно снять лифчик, без него лучше. Девушка на цыпочках подошла к большому зеркалу в глубине гримерной. Глаза разгорелись при виде себя – такой красавицы, обе девчонки рассмеялись от удовольствия. Теперь ты примерь. Вторая ассистентка мелкая, хрупкая, ей платье Одетт как раз впору, и даже белые кожаные туфли на платформе подошли. Она распустила волосы – в таком наряде иначе нельзя, – хотя обычно приходила на работу в Театр со строгой прической. И снова радостный смех своему прекрасному отражению. Зеркальце, зеркальце, я ль на свете всех милее? Хочу примерить еще разок, и я хочу, ответь мне, зеркальце! Постой, я вот тут поправлю и здесь тоже, немного румян, смотри, Одетт забыла косметичку, возьму черный карандаш для бровей, нет, перечернила, мне так не идет, сейчас заплачу, попробуй надень цепочку, сними, лучше бы найти колье, черт, вот бы сюда мои серьги, ничего, и без них отлично… Девушки опьянели от восхищения собой и друг другом, вертелись перед зеркалом, вальсировали. Замри, я сниму тебя на мобильный, и ты меня тоже, давай! Безудержный хохот. Нестерпимая красота.

Так они играли не меньше часа. Внезапно в дверь гримерной постучали. Девушки вздрогнули, перепугались:

– Кто там?

Двое рабочих сцены и помреж задержались в большом зале, возились с черным занавесом, скрывающим кулисы. Думали, что в Театре нет никого, кроме них. Уходя, собрались запереть все двери, как вдруг услыхали шорох в гримерной. Испугались не меньше ассистенток, тоже спросили:

– Кто там?

Попытались войти. Но девушки хором крикнули:

– Нет! Нельзя!

Их ведь застигли полуголыми в гримерной Одетт, когда они тайком примеряли первоклассное платье, играли в принцесс и веселились, как школьницы…