Элис Манро - Танец блаженных теней (сборник)

– Мне что, самой вывешивать все это белье? – орала она мне со двора, и я шла за ней к бельевым веревкам. Там она, не переставая ворчать, ставила на землю корзину с мокрым бельем. – Подавай мне прищепки. По одной. Надо подавать в правую руку. Мне вообще нельзя находиться на таком ветру, у меня бронхит.

Рука свешивалась, будто животное, прикованное у Мэри на боку, а я кормила это животное прищепками. На улице, на свежем мартовском воздухе, Мэри утратила отчасти свой вес и свой запах. В доме я всегда чувствовала ее запах, даже в тех комнатах, куда она редко заглядывала. На что он был похож? Это был металлический запах с примесью какой-то пряности (гвоздики – у нее и вправду часто болели зубы), и еще он был похож на бальзам, которым растирали мне грудь, когда я простужалась. Однажды я обмолвилась об этом маме, а она ответила:

– Не болтай ерунду, я не чувствую никакого запаха.

Так что о привкусе я никому даже не заикалась. А привкус тоже был. Он чувствовался во всех блюдах, которые готовила Мэри Маккуод, и, кажется, во всех блюдах, которые мне приходилось есть в ее присутствии, – в овсянке на завтрак, в жареной картошке, в ломтиках хлеба с маслом, в коричневом сахаре, которым она угощала меня во дворе, – чужой, отвратный, гнетущий. Разве могли мои родители не знать об этом? Но по каким-то лишь им понятным причинам они притворялись, что ничего не знают. Год назад и я ничего не знала.

Развесив белье, Мэри села парить ноги. Они, словно круглые водосточные трубы, поднимались из дымящегося таза. Упершись руками в колени, она наклонилась над паром и хрюкнула от боли и удовольствия.

– А вы – медсестра? – спросила я, набравшись смелости, хотя мама уже говорила, кто она такая.

– Да, я медсестра, к большому моему сожалению.

– И вы моя тетя?

– Будь я твоей тетей, ты бы звала меня тетя Мэри, правда? Но ты меня так не называешь. Я твоя двоюродная тетка – кузина твоего отца. Потому-то они и позвали меня, а не какую-нибудь другую, обычную медсестру. Я практикующая сиделка. В нашей семье всегда кто-нибудь болен, и мне приходится за ними ухаживать. Ни дня отдыха.

Я сомневалась в этом. Сомневалась, что ее позвали. Пришла, готовит что хочет, все подстраивает под себя, жалуется на сквозняки и хозяйничает в этом доме напропалую. Не появись она здесь, мама никогда не слегла бы!

Мамину кровать поставили в столовой, чтобы избавить Мэри Маккуод от необходимости взбираться по лестнице. Волосы у мамы были заплетены в две тоненькие и короткие темные косички, щеки у нее были землистого цвета, влажная шея, как обычно, пахла изюмом, но все остальное, скрытое под одеялом, превратилось во что-то большое, таинственное, слабое и неповоротливое. Она говорила о себе понуро, в третьем лице:

– Осторожно, не сделай маме больно, не сядь на мамины ноги.

Каждый раз, когда она произносила слово «мама», меня пробирал озноб, я чувствовала, как меня охватывает такое же чувство безысходности и стыда, какое я всегда испытывала при звуке имени Иисуса. Эта «мама», которую моя родная, теплая, вспыльчивая и отходчивая человеческая мама поставила между собой и мной, эта «мама» была фантомом с вечно кровоточащими ранами, скорбящим, как и Он, обо всех моих еще не свершенных, еще неведомых мне прегрешениях.

Мама вывязывала крючком квадраты для афганского пледа, квадраты эти были всех оттенков фиолетового. Они терялись в постели, но мама не обращала на это внимания. Закончив вязать очередную деталь, она тут же забывала о ней. Она забыла все свои истории о принцах в Тауэре, о королеве, которой отрубили голову, а в это время в складках ее платья пряталась собачонка, и о другой королеве, высасывавшей яд из раны своего супруга, и все истории из ее собственного детства, которые были для меня не менее легендарными, чем остальные. Отданная на попечение Мэри, мама хныкала совсем по-детски:

– Мэри, я бы сейчас все отдала, только бы ты размяла мне спину… Мэри, пожалуйста, сделай мне чайку. Я вот сейчас выпью еще чашечку и взлечу до потолка, словно большой воздушный шар, ты же знаешь, мне только того и надо.

Мэри отвечала ей со смешком:

– Да уж, ты взлетишь до потолка. Нужен подъемный кран, чтобы сдвинуть тебя с места. Ну-ка, приподнимись… прежде чем тебе полегчает, должно стать хуже!

Она согнала меня с кровати и принялась расправлять простыни, отпуская не слишком-то нежные шутки:

– Опять утомила свою мамашу? И чего тебе сидеть у мамашки на голове в такой погожий день.

– Мне кажется, она скучает, – сказала мама; слабая и неискренняя защита…

– С тем же успехом она может поскучать и во дворе, – сказала Мэри с величественным, смутным и угрожающим видом. – Давай-ка одевайся и марш отсюда!

Отец тоже переменился с появлением Мэри. Когда он приходил поесть, Мэри всегда была тут как тут, приготовив для него какой-нибудь розыгрыш. Она раздувалась, как жаба, – вид у нее становился свирепый, лицо багровело. Как-то раз она положила ему в суп пригоршню сырой фасоли, твердой, как галька, и ждала, будет ли он из вежливости пытаться ее прожевать. Она приклеила на дно его стакана с водой что-то похожее на муху, подсунула ему якобы случайно вилку, у которой отвалился один из зубцов. Отец метнул эту вилку в нее, промахнулся, но изрядно меня напугал. Мама и папа за ужином вели разговоры тихие и серьезные. Но в папином семействе даже взрослые разыгрывали друг друга с помощью резиновых жуков и червей, толстым тетушкам услужливо подставляли крохотные хлипкие стульчики, а дядюшки многозначительно призывали всех прислушаться: «Эй, погодите-ка!» – а затем пускали шептуна с таким гордым видом, словно им удалось высвистать сложнейшее соло. Никто не мог просто спросить, сколько мне лет, не отпустив по этому поводу какой-нибудь несусветной остроты. Так что с Мэри Маккуод отец вернулся в свою родную стихию, и еще он вернулся к любимым блюдам: горам жареной картошки, бараньему боку и пышным пирогам, запивая все это крепким, как зелье, чаем в жестяном заварочном чайнике и приговаривая:

– Ну, Мэри, ты знаешь, что должен есть настоящий мужчина! – И тут же добавлял: – Не пора ли тебе уже завести собственного мужика и откармливать его? – И в него тут же запускали – нет, не вилкой – кухонным полотенцем.

Он всегда дразнил Мэри на тему замужества.

– Сегодня я нашел для тебя кое-кого подходящего, – заявлял он. – Нет, Мэри, я серьезно, тебе надо это хорошенько обдумать.

Смех прорывался сквозь ее плотно сжатые губы короткими сердитыми выдохами, лицо Мэри багровело до чрезвычайности, а тело содрогалось и подпрыгивало вместе со стулом, на котором она сидела. Ей, без сомнения, страшно нравилось все это – все это нелепое воображаемое сводничество, хотя мама сказала бы, что это жестоко: жестоко и непристойно шутить со старой девой о мужчинах. Но в отцовском семействе всегда только этим ее и дразнили, а как же иначе, скажите на милость? И чем грубее и тяжелее, чем несноснее она становилась, тем сильнее над ней изгалялись. Горе тебе, если эти люди скажут, что ты ранима, а именно такой считалась у них моя мама. Все тетки, дяди и кузины выросли, закаленные против любой персональной жестокости, стойкими к любым осечкам, и даже гордились, если их неудачи и недостатки вызвали всеобщий смех.