Конн Иггульден - Война роз. Буревестник

– У меня приказ, мсье. Обвинение вам будет предъявлено в Департаменте. А теперь прошу следовать за мной. Объясняться будете с судьей.

Рюбен пристально смотрел на капитана. Руки у него были грязными, от униформы исходил запах давно не мытого тела, но его уверенность внушала тревогу. Трое других солдат скалили желтые зубы, явно наслаждаясь тем, что причиняют беспокойство стольким людям. При мысли, что ему придется идти с этими людьми, тело Рюбена начало покрываться холодным потом.

– Могу ли я вам чем-нибудь помочь, мсье Мозель? – послышался голос у него за спиной.

Рюбен обернулся и увидел лорда Йорка, стоявшего с бокалом вина в руке. Он вздохнул с облегчением. Плечистый, с выступающим вперед подбородком, английский аристократ сам выглядел как солдат. Поведение французских солдат сразу стало почтительнее.

– Вот… капитан говорит, что ему приказано арестовать меня, лорд Йорк, – ответил Рюбен, намеренно упомянув титул. – Он еще не сказал, в чем меня обвиняют, но я убежден, что здесь какая-то ошибка.

– Понятно. В чем заключается обвинение? – спросил Йорк.

Рюбен видел, что капитан пытается придумать дерзкий ответ, но в конце концов тот только пожал плечами. Было в высшей степени неразумно выводить из себя человека, имевшего такую репутацию и пользовавшегося таким влиянием, как Йорк, – во всяком случае, со стороны скромного капитана.

– Богохульство и колдовство, милорд. Он должен предстать перед судом в Нанси.

У Рюбена от изумления отвалилась челюсть.

– Богохульство и… это безумие, мсье! Кто меня обвиняет?

– Я не вправе говорить это, – ответил капитан. Он смотрел на лорда Йорка, сознавая, что тот может в любой момент вмешаться. Рюбен тоже повернулся к англичанину:

– Милорд, если вы убедите их вернуться завтра утром, я смогу найти свидетелей и доказательства того, что это обвинение ложно.

Йорк взглянул на него сверху вниз, и в его глазах отразился свет факелов.

– Насколько я понимаю, данное дело не относится к юрисдикции английского суда. Меня это совершенно не касается.

Услышав эти слова, капитан улыбнулся, шагнул к Рюбену и сжал его руку.

– Пожалуйста, не сопротивляйтесь, мсье. Пойдемте с нами. Не вынуждайте меня тащить вас силой.

Рюбену не верилось в реальность происходящего.

– Магистрат находится в моем доме, капитан! Почему вы не даете мне привести его сюда? Он все объяснит.

– Это дело отнюдь не местного уровня. Если вы скажете что-нибудь еще, я с большим удовольствием выбью вам зубы.

Рюбен потряс головой, будучи не в силах произнести от страха ни слова. Ему минуло пятьдесят, и он уже страдал одышкой.

Ричард, герцог Йорк, с чувством, близким к любопытству, наблюдал за тем, как уводят хозяина дома. Повернув голову, он заметил, что герцогиня пробивается к нему сквозь толпу с довольным выражением на лице.

– Я думала, это будет ужасно скучный вечер, – сказала она. – Только так и следует поступать с евреями. Они слишком наглеют, если им не напоминать об их месте. Надеюсь, его поколотят за наглость.

– Наверняка, дорогая, – ответил Йорк.

Из главного зала донесся пронзительный женский крик. Новость достигла жены Рюбена. Сесилия улыбнулась.

– Кажется, у меня появилось желание посмотреть оранжерею, – сказала она, беря мужа под руку.

– Обвинение довольно серьезное, дорогая, – задумчиво произнес Йорк. – Если хочешь, я могу купить этот дом для тебя. В Анжере очень хорошо летом, а у меня здесь нет жилья.

Скривив свои тонкие губы, она покачала головой.

– Лучше его сжечь и построить новый, после таких-то хозяев, – сказала она, немало его развеселив.

Рюбен прошел все испытания, выпавшие на долю его народа, пока брел по дороге, хромая и шатаясь из стороны в сторону. Попадавшиеся ему навстречу немытые, дурно пахнущие люди оскорбляли его, плевали в него, называли «убийцей Христа» и «богохульником». Их лица рдели от праведного гнева. Некоторые швыряли в него камни и холодную жидкую грязь, которая, ударяясь в грудь, стекала по обнаженному телу под расстегнутую рубашку.

Рюбен не обращал внимания на разъяренных горожан. Они не могли причинить ему бо́льших страданий, нежели те, что он уже пережил. Все его тело покрывали синяки и ссадины, а один глаз представлял собой багровое месиво, из которого по щеке стекала розовая струйка. Его вели по улицам Нанси, и он оставлял за собой на брусчатке кровавый след.

За месяцы мучений и тюремного заключения он утратил нечто важное. Нет, не веру в Бога. Он ни на мгновение не сомневался в том, что его врагов ждет не менее страшное наказание. Бог обязательно отыщет их и каленым железом заставит склонить головы. Он утратил веру в людей. Никто не заступился за него. Никто не замолвил за него ни единого слова во время судебных заседаний. Он был знаком по меньшей мере с десятком людей, достаточно состоятельных и влиятельных для того, чтобы добиться его освобождения, но они хранили молчание, пока распространялись все новые и новые известия о его ужасных злодеяниях. Рюбен устало качал головой. Ему не оставалось ничего иного, кроме как отдаться на милость судьбы. Ему приписывали самые бессмысленные преступления. Спрашивается, зачем человеку его положения пить вечерами кровь христианских детей, если в подвале у него хранится хорошее красное вино?

Предъявляемые ему обвинения были нелепы, и он не сомневался в том, что они будут признаны ложными. Ни один разумный человек не поверит в их правдивость. Тем не менее городские судьи скривили свои жирные губы, когда перед их взорами предстал измученный, сломанный человек. Они смотрели на него с отвращением, будто он по собственной воле стал тем жалким существом, в которое его превратили инквизиторы. Судьи в черных шапочках, преисполненные чувства удовлетворения от хорошо выполненной работы, вынесли приговор: смерть через сдирание кожи.

За время пребывания в заключении Рюбен развил в себе определенное мужество – благодаря башмаку, который тюремщики надевали ему на ногу и посредством специального приспособления сдавливали до тех пор, пока у него не начинали хрустеть и ломаться кости. Всю жизнь ему не хватало ни физической силы, ни духа для того, чтобы драться. Бог наградил его умом, с помощью которого он нажил себе богатство, и всегда втайне презирал тех, кто гордился способностью поднимать железки и размахивать ими. И все же, даже когда боль становилась невыносимой, даже когда у него срывался голос от крика, он ни в чем не сознавался. Это было упрямство, которого он прежде никогда в себе не замечал, – вероятно, являвшееся единственным доступным ему способом выразить презрение своим мучителям. Он хотел встретить смерть, демонстрируя этот еще сохранившийся обрывок гордости, словно последнюю золотую нить в изношенном плаще.