Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

Он согласно кивнул.

– Я хочу, чтобы отныне, прежде чем заснешь, ты каждый раз представлял себе, как с утра просыпаешься в сухой постели. Если обнаружишь, что тревожишься, просто скажи этой тревоге: «Извини, но сейчас ты мне не нужна», – и продолжай представлять, каково это будет – проснуться утром.

– Я не хочу тревожиться, – пробормотал он.

– Именно, – подтвердил я. – В этом-то и весь секрет.

– Легко, – сказал он, а утром мы обнаружили Люси в постели Винсента.

– Сухая, – сказал он, и это было первое его слово, когда он проснулся.

Позже, во время завтрака, он сказал:

– А у тебя есть какие-нибудь еще тайны?

– У кого это здесь есть тайна? – спросила Люси.

– У меня и у него, – сказал Винсент.

– Я тоже хочу тайну, – потребовала Люси, и Кэри пообещала, что попозже она ей одну раскроет.

– Ну же, – настаивал Винсент, – есть у тебя еще тайна?

Но у Люси с Винсентом была своя собственная тайна; они рассказали мне о ней одним февральским утром, на следующий день после того, как мы вернулись с Мартас-Винъярд. Мы взяли их с собой на Люси-Винсент-бич; Кэри сказала им, что пляж назван в их честь, и мы вырезали их имена на скале.

Мы были дома в Бруклине, сидели у окна, наблюдали, как белки скачут с ветки на ветку, и в этот момент над нами пролетел самолет; мы смотрели, как он исчезает в облаках, вновь появляется, потом вновь исчезает.

Люси отошла от окна.

– Она боится, – пояснил Винсент.

– Тебе тоже следует бояться, – сказала Люси.

– Ну а я не боюсь.

– А почему ты боишься? – спросил я ее.

– Потому что он разобьется, – сказала она.

– Я не думаю, что он разобьется, – возразил я.

Она снова подбежала к окну, посмотрела на самолет, исчезающий из виду.

– На этом самолете три человека.

– Наверное, больше трех, – усомнился я.

– Трое, – настаивала она. – И он упадет, и они умрут.

– Мой отец умер, – вставил Винсент.

– Да, – сказал я. – Мне очень жаль.

– Не волнуйся, – успокоила меня Люси. – Ты же не на этом самолете.

– Но тебя там тоже нет.

– Нет, я там.

– Люси, – возразил я, – ты же здесь, – и погладил ее по голове, словно для того, чтобы доказать, что она на самом деле здесь.

– И Винсент тоже на этом самолете, – упорствовала она.

– Перестань так говорить, – сказал он.

– Так классно, когда поднимаешься, – продолжала Люси, – но потом случается что-то плохое.

– Вели ей прекратить, – сказал мне Винсент.

– Люси, – укорил ее я, – ты расстраиваешь брата.

– Это было давным-давно, – сказала Люси.

Ригби призналась только тогда, когда ей удалось продержаться «чистой» восемь месяцев. Если бы сумела воздерживаться до конца года и сохранила свою работу – она обслуживала столики в польском ресторане в Нижнем Ист-Сайде, – ей удалось бы вернуть себе право опеки над детьми.

– Когда я второй раз была здесь, – сказала она, – я сунула ее в сумку. На название посмотрела, только когда добралась до дому. И еще подумала, типа, вот дерьмо, я же могла спереть какую угодно, а сперла книжонку о самопомощи.

– Но зачем тебе было красть книгу? – спросил я. – Зачем тебе вообще понадобилось что-то у нас красть?

– Сама не знаю, – отмахнулась она. – Я проделывала все эти деструктивные штуки годами, и мне пришлось от всего отказаться, кроме курения, и, наверное, что-то внутри меня говорит, типа, слышь, мне просто до зарезу надо сделать хоть что-нибудь плохое, пусть даже такое безобидное, как кража книжки.

Мы сидели во дворике, где она могла покурить. Она прикончила одну сигарету, прикурила вторую; сделала длинную затяжку, и пепел осы́пался с кончика сигареты еще до того, как затяжка закончилась.

– Едва увидев название, – продолжала она, – я зашвырнула ее под кровать. Я не читаю такие книжки – ну, знаешь, типа того, как исправить всю свою жизнь в три простых шага. – А потом, после паузы: – Не принимай это на свой счет.

– Да я и не принимал.

– Но ты послушай, – продолжала она. – Как-то ночью у меня кончились сигареты, и я обшаривала комнату в надежде, что где-нибудь завалялась старая пачка. Я действительно нашла одну под кроватью, и в ней две протухших сигареты, а еще под кроватью лежала эта книжка. Тогда я впервые заметила на ней твое имя. Ну, я и сказала себе, дай-ка прочту парочку первых страниц. И знаешь, я просто читала и не могла оторваться. Я имею в виду, поначалу я думала, типа, все это – не для меня. И вот спустя два дня оказалось, что я прочла ее всю до конца.

Это была глава о благодарности, сказала она. Такое упражнение, когда воспринимаешь все, что с тобой происходит, все, что когда-либо с тобой происходило, как дар.

– Это прямая противоположность моему обычному взгляду на вещи, – говорила она. – Все – сплошное несчастье, все против меня, все меня тормозит, все виновато в том, что я в таком дерьме. И я подумала, типа, тот подход тебе не помогал, так давай попробуем этот. Сегодня, сказала я себе, все для меня – подарок, каждый – мой учитель. Давай-ка посмотрим, знает ли этот парень, о чем говорит.

Первые несколько дней ей было трудно, призналась она. Особенно когда она обслуживала столики.

– Один мужик трижды просил заменить ему стакан с водой, – рассказывала она. – Ни волоска в воде, ни пыли, ему просто не нравился стакан. Целых три раза, и я такая себе думаю, Бог знает, чему этот парень должен меня научить. Может быть, терпению – отлично! Глубокий вдох, вот ваша вода, сэр, позовите меня, если вам понадобится что-нибудь еще. То же самое и с дамочкой, которая, делая заказ, начала трещать по телефону, даже не извинилась, просто смотрела в сторону, как будто меня вообще нет – ну, ты знаешь этот тип, деньжат хватает, чтобы пойти в местечко пофешенебельнее, но пытается быть крутой, обедая в этой польской забегаловке, чтобы рассказать друзьям, вернувшись к себе в Джерси, какое это замечательное место. Все эти сердитые мысли крутились у меня в голове, – продолжала Ригби, – и я подумала, типа, погоди-ка, не стану я ее осуждать, предположим, она на самом деле неплохая тетка, может, у нее выдался трудный год, или трудная жизнь, и пока она там блеяла по телефону, заставляя меня ждать, мой гнев достиг пика, понимаешь, а потом – пуф , и он исчез. Я могла простоять бы там целую вечность со своим блокнотом и карандашом – и никаких проблем. Мне больше ничего не было нужно, мне не хотелось оказаться где-то в другом месте. Потом эта женщина отлипла от своего телефона, взглянула на меня, улыбнулась и говорит: «Это было грубо с моей стороны, простите меня», – а я ей: «Да все нормально, это даже приятно – постоять минутку спокойно». Она оставила мне огромные чаевые, и я даже за них на нее не разозлилась. Знаешь, за мной это водится, – пояснила она. – Я ненавижу, когда кто-то меня напрягает, но еще больше ненавижу, когда чересчур много оставляют на чай. Это типа как они выпендриваются передо мной или что-то вроде того. Но я над этим работаю.