Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

– Ничего, – сказал я ей.

Мать посмотрела на Кэри, и та сказала:

– Просто голова болит. Пойдемте, съедим по кусочку… – возникла долгая пауза; казалось, она лихорадочно ищет слово «пирог», словно позабыла его. – Пойдемте, поедим, – наконец выговорила она.

Винсент намазал пирогом нос Люси, и она не стала его вытирать, а Кэри намазала пирогом собственный нос, я мазнул по носу матери, и несколько мгновений она казалась почти счастливой.

Когда мы собирались уходить, мать спросила, поедем ли мы домой по шоссе Бруклин-Квинс.

– Не уверен, – ответил я.

– Не езжайте по улицам, – предупредила она. – Наша округа – Бог ты мой, что с ней сталось!

Это был старый сценарий; я знал наизусть каждое слово.

Я поцеловал ее на прощание.

Мать расцеловалась с Кэри и сказала:

– Я выросла в Бушвике. Какая жалость, что все это случилось!

– Что случилось? – спросил Винсент.

– Не важно, – ответил я, и мы поехали домой через Бушвик.

Под мигающей красными и желтыми лампочками вывеской винного погребка молодые люди пили, спрятав бутылки в бумажные пакеты. Один из парней вышиб бутылку из рук другого; другой подобрал ее и разбил о тротуар. Они, пошатываясь, вышли на мостовую и встали перед нашей машиной; светофор зажегся зеленым. Я ждал, пока они препирались. Светофор загорелся желтым, затем красным. Впечатление было такое, будто нас не существует. Люси спала на заднем сиденье. Винсент не спал, смотрел на улицу, прижавшись носом к стеклу. Я нажал кнопку, блокирующую двери. Один из парней повернулся к машине и сказал: «Слышь, ты бы лучше запер свои дверцы». Он поставил ногу на капот машины, как будто подбивая меня дать газу. Один из его приятелей стащил с себя рубашку, закрыл глаза и распростер руки, как Христос на кресте.

Покой и безопасность.

Я молча повторял слова, с которых начал свой день. Я повторял их мысленно с того самого момента, когда мать предупредила нас, чтобы мы не ехали по улицам, и именно в этот момент я решил, что так мы и поступим. Битва между страхами моей матери и моим позитивным мышлением, моей уверенностью в своей способности создать безопасную поездку домой, через какие бы районы мы ни ехали. Битва между матерью и сыном, но только сын знал о том, что он сражается в этой битве. Мой разум заполняли эти два – и только эти два – слова, пока они не стали звуком более мощным, чем все, что выкрикивали молодые люди. Покой, безопасность. Покой, безопасность.

Светофор загорелся зеленым, потом желтым, потом красным. Они стояли перед машиной, передавая друг другу бутылку. Зеленый, желтый, красный.

Она могла говорить, только не то слово, которое я хотел, чтобы она произнесла.

Я указал на свою бороду:

– Что это?

Она указала на собственное лицо.

– Скажи мне, что это такое.

– Лицо, – ответила она.

– Что это на моем лице?

– Волосы.

– Да, но как они называются?

Она заморгала, загоняя обратно слезы.

Я взял ее за руку, провел ладонью по своему лицу.

– Скажи это, – попросил я.

Она попыталась поцеловать меня, но я отвернулся.

– Пожалуйста, произнеси это слово, – настаивал я. – Я знаю, ты его знаешь.

Я закрыл глаза и представил, что когда я их открою, последние несколько минут окажутся сном.

Но это слово было для нее потеряно. Она больше не знала слова борода. Только волосы на твоем лице. Для нее больше не было лампы , которую она называла светом , и свитера , который она называла толстой рубашкой , и гитары , которую она называла музыкой , и ванны , которую она называла маленьким бассейном , и кровати , которую она называла домой .

Еще двое суток таких потерь – слова день и ночь для нее тоже исчезли, – и я повел ее к врачу. Ей было трудно объяснить ему, что с ней случилось. Она пользовалась словарем ребенка или человека, едва знакомого с новым для него языком. Названий предметов, частей тела и чувств было недостаточно; ей необходимо было описывать их, переопределять их. Как сказать ветер без этого слова? Как сказать дверь ? А головная боль ? А головокружение ? Ты говоришь: то, что шевелит траву и нагибает деревья . Ты говоришь: то, что открывают, чтобы перейти из одной комнаты в другую . Ты указываешь пальцем и говоришь: больно вот тут . Ты говоришь: мир идет кру́гом . Но что, если ты утратишь и слова деревья и трава ? Что, если ты утратишь слова комната и мир ? Ты говоришь: то, что я чувствую на своем лице . Без слова лицо ты говоришь: то, чего я не вижу, меня трогает . Ты говоришь: то, что держит меня снаружи или впускает внутрь . Ты говоришь: здесь болит , и еще говоришь: кажется, что все движется без меня .

Закрываю глаза во время поездки из аэропорта в отель-казино.

Я уже однажды был в Вегасе, после того, как была опубликована моя вторая книга. Тогда огни и звуки меня не раздражали.

Теперь же даже сквозь прикрытые веки я вижу огни, мигающие в прохладном ночном воздухе, вспышки того рода, которые провоцируют припадки у рефлекторных эпилептиков.

Я не мог заткнуть себе уши, пока водитель – длиннобородый человечек, настолько низенький, что ему приходилось подкладывать на сиденье подушку, чтобы видеть хоть что-то поверх руля, – разглагольствовал об убийстве, свидетелем которого он стал несколько дней назад: какая-то женщина задавила мужа своей же машиной.

Я открыл глаза; освещенные неоном лица мелькали мимо, слишком близко к машине.

– И все утюжила его туда-сюда, – говорил он. – Раз десять, не меньше.

Он покачал головой, глянул в зеркальце заднего вида, наблюдая за моей реакцией; я снова закрыл глаза.

– Голова болит?

– Нет.

– У меня бывают ужасные головные боли, но только по ночам, когда не могу заснуть.

Болезнь – это продолжение негативной эмоции. Любое заболевание в теле можно исцелить быстрее, чем оно было создано.

– Не могу проспать больше трех часов подряд… лет этак двадцать уже.

Важно не поглощать негативную энергию, с которой сталкиваешься. Вообрази защитный экран вокруг своего тела; он не позволит негативной энергии проникнуть в тебя.