Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

Мужчина, похожий на меня, просыпается посреди ночи и не находит никого рядом с собой. Он заснул, касаясь своей ступней ее ступни, его рука согревалась на ее животе, прямо под грудью – а теперь ничего и никого. Две подушки, не четыре, и он впадает в панику. Он садится в постели и думает: Боже мой, неужели это уже случилось? Неужели я лишился ее годы назад, а прошлой ночью мне приснилось, что она здесь?

Он включает свет, ждет, пока глаза привыкнут. Никакой собаки на полу, никакого платья на кресле, никаких шлепанцев подле постели. Никаких признаков ее присутствия. Нет ее очков на ночном столике. Нет ни ее запаха, ни очертаний ее тела на простынях. Он смотрит на свои «боксеры» в сине-белую полоску и не узнает их. Воспоминание о том, как он их покупал, утрачено – как утрачено и воспоминание о том, как он утратил ее. У него короткие волосы. Когда он подстригся? Он ощупывает подбородок – борода на месте, но подстрижена коротко. Он гадает, что сейчас – может быть, лето? Когда он заснул, был март; на улице шел снег.

Мужчина, похожий на меня, идет моей походкой по коридору. Его кабинет, никаких изменений. Три его книги в твердых обложках, в бумажных обложках, на немецком, итальянском, японском. На письменном столе в голубой папке – заметки для «Книги почему»; он не просматривал их уже несколько месяцев. Коробка, набитая письмами от читателей. Это могло бы быть как и настоящее, так и будущее. Нет, что за чепуха, всегда бывает только настоящее. Он имеет в виду – ощущается некий привкус будущего. Может быть, он заснул в 2002 году и проснулся пять или десять лет спустя. Его жены нет, их собаки нет, на столе лежит все та же неоконченная книга.

Ее студия осталась прежней. Белая бумага на чертежном столе. Ее слишком крупный, детский почерк. Она не пишет прямыми строчками – вообще не пишет в строчку. Ее почерк похож скорее на рисунок. Кружки, и стрелки, и улыбающиеся рожицы, и заметки для самой себя большими буквами, НИ ОДНА ПЕСНЯ НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕБЕ, эти слова повторялись раз за разом, пока не прорвались сквозь страницу, ВСЕ РАЗДАРИ. Сочинять песни она предпочитала стоя. Ну вот, она уже в прошедшем времени. Она предпочитает стоять, когда сочиняет песни. В те дни, когда он решает неожиданно порадовать ее стаканом лимонада, он по большей части застает ее облокотившейся на стол, с закрытыми глазами, или сидящей на табурете в центре комнаты, с гитарой на коленях. Она пела – поет – так, как будто каждая нота – это тайна. Он ищет на листе дату, но она никогда не ставила дату на своих работах, никогда не вела календарь. Ее любимая толстовка, сине-красная с деревянными пуговицами, с синим капюшоном, висит на крючке возле двери. Голубые носки в сабо, стоящих на полу. Три детских школьных парты лицом друг к другу. Она раньше рисовала вместе с близнецами. Их карандашные каракули по-прежнему лежат на столе. По крайней мере, они были настоящими, думает мужчина, похожий на меня. О них он может думать в прошедшем времени. Она рисовала с детьми, сочиняла песни для них, вместе с ними. Теперь их нет. Не нет вообще – просто нет здесь. Они вернулись к матери, которая украла его первую книгу, прочла ее и исцелилась.

В своей первой книге он писал: «Нет ничего невозможного. Мы полагаем что-то невозможным, потому что никогда не видели, как это делается. Лучшее место, чтобы увидеть что-то осуществившимся – особенно нечто такое, что вы считаете невозможным, – это ваш разум. Увидеть – значит поверить, поверить – значит увидеть. То, что вы ясно видите в своем разуме, станет предметом вашей веры. То, во что вы верите, проявится в мире».

Мужчина, похожий на меня, идет моей походкой к ванной комнате. Дверь открыта. В ванной, как и в остальной квартире, темно. Ему необходимо увидеть собственное лицо, необходимо понять, сколько ему лет, какой сейчас год. Он включает свет – и видит ее на полу, рядом с унитазом. Под головой у нее подушка, еще одну подушку она прижала к груди. Собака рядом с ней, открывает глаза на свет.

Он заглядывает в унитаз, хочет спустить воду.

За ней, не за собой.

Он хочет отнести ее в постель, но боится потревожить ее сон; может быть, она потратила несколько часов, чтобы найти это положение. И тогда он ложится рядом с ней, на холодный кафель, обвивает ее руками. Собака сдвигается в сторону, громко зевает. Он жестом просит ее вести себя потише, хотя она и не знает никаких знаков для такого приказа; он использует тот знак, который использовал бы для человека – прижимает палец к губам. Собака смотрит на него, ждет, чтобы он перевел знак на ее язык. Он подает ей знак, который означает команду лечь, но она ведь и так лежит, и поэтому недоуменно смотрит на него. Он закрывает глаза, снова открывает. Опять закрывает, открывает через несколько минут; собака по-прежнему смотрит. Лампочка под потолком тихонько гудит; ему следовало бы выключить ее, прежде чем лечь рядом с женой.

Это будет та ночь, когда они все втроем спали на полу в ванной, в ту неделю, когда ей было плохо как никогда, в тот месяц, когда она похудела на семь килограммов, в тот год, когда в ее тело вводили химикаты, чтобы убить то, что убивало ее. В ту зиму, которая предшествовала весне, весне, когда она ему поверила, стала поступать по его , хотя это было не его тело, были не его жизнь или смерть, пусть даже он ощущал их своими.

Она просыпается ночью, хотя свет включен, а жалюзи опущены, так что с равным успехом это мог бы быть и день. Мужчина, похожий на меня, полагает, что он проспал около часа с лишним, так что будем считать, что сейчас ночь.

– Как там дети?

Он не понимает, действительно ли она заблудилась во времени, так же как и он. Может быть, он все еще заблуждается. Может быть, сейчас он даже больше заблуждается, чем когда проснулся и бродил по квартире. Может быть, дети спят в своей комнате; может быть, они все-таки еще не стали прошедшим временем.

Она спрашивает вновь, отчетливо:

– Как там дети?

– С ними все в порядке, – отвечает он.

Их нет , следовало бы ему сказать. Нет здесь.

Он встает, поднимает ее, ставит на ноги.

– Я отведу тебя в постель.

– А ты подоткнешь мне одеяло?

– Конечно.

– Ты останешься?

– Да.

Какая хрупкая, думает он, ведя ее по коридору, обвив рукой ее плечи. На ощупь кажется, что она – почти ничто, ее тело – тело ребенка. Ее ступни не издают ни звука, прикасаясь к деревянному полу.

Детей больше нет, хочет он сказать. Ты хотела попробовать, как это – отпускать, и твое желание исполнилось.

Ему требуется гигантское усилие воли, но мужчина, похожий на меня, ничего не говорит. Может быть, он знает, что мужчина, похожий на него, напишет об этом много лет спустя в книге. Призна́ется, помимо прочих признаний, в его желании быть жестоким со своей женой или с тем, что вызвало ее болезнь: с плохой наследственностью, с плохими мыслями, с подавленным чувством вины, с Богом, который упорно пишет собственную историю, невзирая на страдания своих персонажей.