Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

Небо светлеет, и я беспокоюсь, как там Ральф.

– По прогнозу должна быть страшная буря, – замечает официантка.

Гремит гром, официантка роняет стакан, и вот мы все оказываемся на полу, собирая осколки и кусочки.

– Вы сказали, Лайм-стрит, правильно? – уточняет Сэм. Она невнимательна, и я вижу, как она морщится – порезала палец.

– Черт! – восклицает официантка. – Прошу прощения.

– Вы не виноваты, – говорю я.

– Да я вообще неудачница, – говорит она. – Давайте, я соберу остальное.

– Это всего лишь маленький порез, – успокаивает ее Сэм. Она сжимает палец, пока на нем не расцветает капелька крови, потом слизывает ее.

– Говорю же вам, – повторяет официантка, – невезучая я.

– Вы сказали – Лайм-стрит, – повторяет Сэм.

– Около мили, – утвердительно кивает Митч. – Прямо перед больницей.

– Спасибо, спасибо вам огромное ! – говорит Сэм, будто он поведал ей тайну жизни, причину, по которой мы все здесь оказались, и будто это – добрая причина.

– Поосторожнее там, – напутствует нас официантка.

Мы бежим через улицу к машине, где Ральф скребет лапой стекло. Порыв ветра гонит вниз по улице газету и распластывает ее на боковой стене церкви.

В машине мы переводим дыхание. Сквозь ветровое стекло ничего не видно, несмотря на то, что дворники работают во всю мочь. Ральф бегает туда-сюда на заднем сиденье.

– Черт, – говорю я. – Я не взял с собой таблетки, которые даю ей во время грозы.

Сэм выводит машину на проезжую часть.

– В такую погоду нельзя никуда ехать.

– Ты же слышал, что он сказал – это близко.

– Я думал, мы ищем Грин-стрит.

– Нет никакой Грин-стрит. Лайм и есть зеленый!

– И что же мы будем делать, если найдем этот дом?

– Позвоним в дверь.

– Я не стану звонить в дом к незнакомым людям и спрашивать о Глории Фостер только потому, что твой умерший брат швырял в этот дом головки одуванчиков.

– Лучше не строить никаких планов, – говорит она.

– А что, если она действительно там? Что мы ей скажем?

– Полагаю, мы скажем «здравствуй».

Те немногие машины, которые я вижу через ветровое стекло, тормозят у обочин. Сэм продолжает ехать вперед. Пять лет назад я перестал бояться всего, кроме того, что мне придется дожить до конца остаток моей жизни, и поэтому идея об автомобильной аварии – еще одной – не должна была бы меня пугать. Но мой страх после аварии в Чилмарке вернулся.

Я по-прежнему гадаю, не был ли голос моего отца частью сна, вызванного физической травмой. Попыткой мозга справиться с клинической смертью, защитным механизмом тела против аннигиляции.

Может быть . Вот моя мантра – или я бы хотел, чтобы это было моей мантрой.

В течение последних пяти лет я веровал в неверие – пожимал плечами при мысли обо всем, чего не видел собственными глазами. Руководствовался собственными органами чувств. Почти как собака. Существо настоящего.

Может быть, это был сон. А может быть – и нет. Что так, что сяк, тебя там не было, так что я немного боюсь, что Сэм въедет в дерево.

Думаю, даже торнадо не помешал бы Сэм добраться до кладбища.

У меня мелькает эта мысль – и дождь превращается в град. Ледышки отскакивают от ветрового стекла. Ральф трясется на заднем сиденье, и не успеваю я обернуться, чтобы успокоить ее, как она прыгает на переднее сиденье, выбивая рычаг коробки передач в нейтральное положение. Ральф бьет лапами мне в лицо, будто я – это дверь, через которую она хочет прорваться. Она то и дело прыгает с моих коленей назад, потом снова ко мне на колени. Она угодила лапой мне по ребрам, и я задыхаюсь от боли. Градины размером с мяч для гольфа лупят по ветровому стеклу, и оно идет трещинами. Сэм выправляет машину и давит на газ. Я не вижу, куда мы едем. Машину заносит поперек дороги на другую сторону, она идет юзом и замирает.

Она припаркована идеально, только развернута не в том направлении. Глядя через боковое стекло, я вижу ворота кладбища.

Я держусь за бок, делая короткие одышливые вдохи. Ральф царапает стекло и лает. Она никогда не понимала, что гроза снаружи, а не внутри. Сэм бьет ладонью по рулевому колесу, нажимает клаксон.

– Ты видишь, где мы? Я имею в виду, ты понимаешь?!

– Да, вижу.

– Ну, так почему же ты не взволнован так, как я?

– Я взволнован, – возражаю я. – Иисусе… глянь-ка!

– Прямо возле кладбища, – говорит она. – Я имею в виду, ты представляешь, каковы на это шансы?

– Да я не об этом говорю.

– Клянусь тебе, это не я вела машину. Ее вел кто-то другой.

– Послушай меня, – говорю я ей. – Ты видишь, что происходит?

День превратился в ночь. Ветер гнет деревья; толстый сук обрушивается позади машины. Кладбищенские ворота широко распахиваются, с лязгом захлопываются, потом снова распахиваются.

Ральф ложится, тяжело дыша. Полагаю, страх мог бы убить собаку ее возраста. Вылезаю из машины и открываю заднюю дверь. Град клюет мое лицо, грудь. Я бегу в единственном направлении, в котором ветер позволяет мне бежать; Ральф следует за мной. Я слышу, как Сэм вопит позади нас. Я подбегаю к ближайшему дому, перевожу дух на крыльце. Вдоль улицы ветер гонит мусор. Сэм бежит к нам, тщетно пытаясь прикрыть голову от града руками.

– Какого черта! – восклицает она, когда добегает до порога.

– Похоже, ты была права.

– Я тебя не слышу!

– Ты была права! – кричу я сквозь ветер. – Лучше всего – не иметь никаких планов.

– Что?!

– Никакого плана!

В дверях появляется молодой мужчина. Невысокий и мускулистый, с бритой головой. Хлопковые голубые брюки и рубаха, рабочие ботинки, униформа – сантехник или электрик. Он машет рукой, подавая нам знак войти внутрь.

– Поторопитесь, – говорит он. – Все уже в подвале.

Мы пробегаем через маленькую гостиную – кроссовки и туфли на полу, детские книжки, игрушки – и столовую, где шесть стульев стоят в кружок, вот только стола нет, обстановка больше подходит для сеанса групповой терапии, чем для ужина.

Через дверь и вниз по ступенькам в подвал, освещенный единственной висящей на проводе лампочкой. Внизу еще три человека – две женщины и девочка.

Когда я выпускаю поводок, Ральф бежит к девочке, которая сидит на полу в задней части подвала, окруженная коробками с припасами, пыльными журнальными столиками и старыми банками с краской. Ей лет пять, может быть, шесть, и ее темные волосы убраны в хвостики. Она зажмуривает глаза и сжимает губы, а Ральф вылизывает ей лицо.

– Нашел их на пороге, – поясняет мужчина. – Там, наверху, вся преисподняя с цепи сорвалась.

– Я Эрик, – представляюсь я.

Мужчина пожимает мне руку.

– Джей, – говорит он. Потом здоровается с Сэм.

– Сэм, – говорит она.

Мы машем руками женщинам, и они машут нам в ответ.