Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

Вскоре ей стало мало собственного сына: она посылала мне фотографии других. Мальчика в инвалидной коляске, в смирительной рубашке, потому что он не мог перестать грызть свою руку. Девочки из Минска, жертвы Чернобыля, с мозгом, покрытым пленками, выпиравшим за пределы черепа. Мальчика в том же медицинском учреждении, с чудовищными ногами, ступни и пальцы раздуты до невообразимых размеров. Она писала: « Какой ребенок мог бы создать такое? Какому ребенку могло бы такое присниться? » Она писала: « Думайте о моем сыне, думайте обо всех этих людях, пока пишете свою книгу ».

В аудитории собралось около трехсот человек, но она с тем же успехом могла быть и пустой, если не считать ее кресла. Слова, вылетавшие из моего рта в тот вечер, не могли – уж точно не в тот вечер – выстоять под испытующим взглядом ее страдания. В детстве я страдал стеснительностью, был одинок; боялся темноты; я в юном возрасте лишился отца. Мы все идем по жизни, неся каждый свой крест, но мой крест – это не ее крест. Я предпочел бы, чтобы вместо меня она поднялась на сцену и говорила; я предпочел бы, чтобы это она написала «Книгу почему».

Но мне заплатили за то, чтобы я рассказал о своей последней книге, «Случайностей не существует». Я тогда еще не знал, что это будет моя последняя книга. Последняя перед этой, я имею в виду. Хотя я рассматриваю эту книгу всего лишь как письмо – письмо к женщине в желтом платье, к Кэри, к Глории Фостер. Я тогда не знал, что мне придется написать еще одну книгу; что я напишу «Книгу почему», в конце концов, пусть не как ответ, но скорее как вопрос, на который нет ответа. Я не знал – хотя думал тогда, что знаю все, – что впоследствии присоединюсь к хору вопрошающих.

Пожалуйста, Стивену.

Вы не могли бы подписать это для Мэри – это моя сестра.

Вы не против подписать две? Одна – для моей дочки. Я пытаюсь уломать ее читать ваши книги, но…

У меня нет с собой ваших книг, я просто хочу поблагодарить вас, они мне очень понравились.

Я видел вас несколько лет назад в Бостоне. Не знаю, помните ли вы… мой сын пытался совершить самоубийство.

Сорок семь с половиной килограммов! Люди говорили, что я не смогу этого сделать, но поглядите-ка на меня!

Я просто хотела сказать вам – я прочла вашу новую книгу, и она по-настоящему помогает. Окружающие решили, что я спятила, но теперь я замужем, у меня собственный дом, и я не прикасаюсь к спиртному уже десять месяцев.

Можно вас обнять?

А о чем вы будете писать дальше?

Подпишите это для Меган. М-Е-Г-А-Н.

Вы не могли бы вписать мое полное имя – Джерри Стиллвелл?

Я только хотела сказать вам, там опечатка на странице 222 в новой книге – видите, вот здесь, должно быть «рад» , а получилось «ад» , они пропустили букву р .

Вы сейчас работаете над новой книгой?

Вы не против написать записку для моей тетушки? Она очень больна, едва держится, но мы не теряем надежды.

Знаете, я сам написал книгу – она похожа на ваши, только для детей.

Вы не могли бы написать что-нибудь личное – не важно что, просто что-нибудь, ну, вы понимаете, личное?

Эта мне понравилась даже больше, чем первые две.

Я большая поклонница ваших книг.

А с аллергией это работает – ну, понимаете, как с аллергией на собак? Я всегда хотел завести собаку.

Ваш большой поклонник. У меня есть две остальные ваши книги. Я покупаю их в подарок друзьям.

Пожалуйста, просто подпишите это. Не надо никому посвящать. Мой муж говорит, что в таком виде автографы стоят больше.

Когда вы закончите свою следующую книгу?

Если вы не против, мне очень нужно вас обнять.

Она стояла в очереди последней, но со временем добралась бы до меня. Люди протягивали мне экземпляры моей книги, рассказывали свои истории, и я все ставил и ставил автографы. С наилучшими пожеланиями, не теряйте веры, держитесь, не сдавайтесь, не беспокойтесь, это уже в пути, рассчитывайте на чудеса, шлю вам позитивные мысли, Эрик Ньюборн. Я оседлал ту естественную волну вдохновения, которая часто приходила во время лекций и сразу же после них. Если говорить что-то убежденно и продолжать это повторять, то со временем уверуешь в это. Теперь я любил всех и ощущал всеобщую любовь. Я хотел обнять и расцеловать каждого человека, который протягивал мне книгу на подпись. Все было возможно. С Кэри все получится. С ней все будет в порядке. Она придет в себя и станет смотреть на мир по-моему. Вернувшись домой, я буду продолжать попытки. Я буду говорить ей в точности, что нужно делать, как поправиться. А потом я напишу об этом, и буду читать об этом лекции, и хотя уже существует масса свидетельств того, что вселенная прислушивается, что где-то там есть нечто, и мы можем с ним общаться, это – ее чудесное исцеление – будет самым большим, самым важным доказательством.

Но сперва мне необходимо было убедить ее. Потому что я не смог бы сделать это один. Или – смог бы… В тот момент мне казалось, что нет на свете ничего, с чем бы я не справился, пусть даже с исцелением больных, даже таких больных, которые, похоже, не желают исцеляться. И я таки напишу «Книгу почему». Я начну ее утром. И я не побоюсь сказать о том, во что верю, а именно – что за все ответственны мы , что больше некому приписать наш успех и не на кого свалить нашу вину.

Когда женщина в желтом платье приблизилась ко мне, я был готов сказать ей об этом, был готов пообещать ей, что книга будет готова через шесть месяцев.

Но прежде чем я успел вымолвить хоть слово, хотя бы поздороваться, спросить, как дела, как ее сын, она обняла меня. Она притянула меня к себе. Приблизила губы к моему уху и прошептала слова, которые я не смог разобрать.

Я не пытался отстраниться от нее.

Турбулентность пробудила меня от снов.

Храмы, заполненные бескрылыми черными птицами размером с человека, топот их ног по проходам, со стеклянными полами, мертвые лица, пристально глядящие снизу широко распахнутыми глазами, воздух, тяжелый от благовоний, металлический привкус святой воды, вливаемой мне в рот из чаши, которую держат надо мною невидимые руки, те же руки, использующие кропило как шпатель для языка, голос, который велит мне сказать «а-а-а».

Я вцепился руками в подлокотники и принялся глубоко дышать, чтобы унять сердцебиение. Страх – несмотря на еще одну таблетку, принятую час назад в туалете аэропорта.

Моя мать могла бы прочесть о крушении самолета в утренней газете; она могла бы покачать головой и перекреститься, могла бы рассказать об этом почтальону, могла бы рассказать об этом соседям, и все это еще до того, как осознала бы, что ее сын скончался – она использовала бы именно это, более драматическое слово, – а потом не осталось бы ничего, чего бы она могла бояться, и все же она продолжала бы бояться, все равно продолжала бы, в свои почти семьдесят, придвигать ночной столик к запертой на ключ двери спальни, баррикадируя ее, не впуская к себе все то, что происходит за ночь, чтобы потом попасть в выпуск утренних новостей.