Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

– Господь его благослови, – проговорила Мона Лиза. – Рак на пороге, явный случай. Могу только надеяться, что он освободится от своего гнева.

– Однако его вопрос заставил меня задуматься, – продолжала Анжела. – Каким образом человеческое страдание грандиозных масштабов – к примеру, холокост, геноцид или нападение террористов – вписывается в вашу духовную систему?

– Прошу прощения, – сказала Мона Лиза, – но я должна быть честной и сказать: послушайте, сейчас не время для обвинений. Прошлое – это прошлое. Сейчас время для того, чтобы исцеляться.

– Эрик Ньюборн, – обратилась ко мне Анжела, – а вы что-нибудь скажете?

– Куда бы вы ни пошли в этом мире, – повторил я, – вы встречаете себя.

В тот вечер от номера к номеру бродили дети, распевая рождественские псалмы.

Я лежал в кровати, потрясенный тем, что сказал тот человек. Но таблетка, срок годности которой истек много лет назад, по-прежнему действовала. Может быть, это был лишь эффект плацебо. Как бы там ни было, тревога вытекла из моей груди в руки и ноги, затем вылетела из моих пальцев, поднялась к потолку, стала желтой тенью, ждущей, пока действие лекарства прекратится, чтобы начать снова постепенно нисходить в мое тело во сне, или утром, или во время моей лекции на следующий день, или когда я вернусь домой к Кэри и тому, что растет внутри нее, к той твари, которой я всегда боялся. Не имеет значения, когда: она будет терпеливо парить надо мной, а потом спустится ко мне.

Лекарство пело в моей крови: старая песня, но я помнил ее слова. Печальные, но спетые нежным голосом – только это и важно. Движение музыки вне меня, затем стук в дверь: дети, поющие о младенце в яслях, о ярко вспыхивающих звездах, о рождении нашего дорогого Спасителя. Они хотели, чтобы я присоединился к ним; протягивали мне отпечатанный текст, но мне он не был нужен: некоторые вещи никогда не забываешь. Я хотел бы сказать, что я пел – верно, мои губы двигались и издавали звуки, – но то был не мой голос; то было лекарство, плывшее по моей кровеносной системе и гнездившееся в моем мозгу.

Она преследовала меня годами.

Всегда в одном и том же желтом платье; по нему я ее и узнавал. С последнего раза прошло уже два года – лекция в Чикаго, как мне кажется. Смуглая кожа, темные волосы, начинающие седеть, тонированные очки, за которыми я не видел ее глаз. Она прибавила в весе – на первый взгляд, по меньшей мере 22—23 килограмма. Должно быть, купила себе такое же платье, только большего размера.

Она сидела в первом ряду, как всегда. За эти годы она побывала на полудесятке моих выступлений. Чикаго, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Портленд. Я забыл, где еще. Да это и не важно; даже когда ее там не было, она была.

Было бы намного легче, если бы ее стоило бояться, как того мужчину, который прервал запись радиопрограммы накануне вечером. Тогда охранники могли бы вывести ее из конференц-зала. Но она была вежлива, говорила тихо и никогда не отнимала у меня много времени; она всегда учитывала интересы людей, выстроившихся в очереди позади нее. Когда она впервые подошла ко мне – думаю, это было в Нью-Йорке, потому что я помню, что в ту ночь не останавливался в отеле, – она задала мне свой вопрос.

Почему?

Это была короткая версия вопроса.

Чуть более длинная версия: почему в ее сына – яркого, жизнерадостного молодого парня, первого за всю историю семьи, кто сумел поступить в колледж, удостоившись стипендии в Принстоне, – почему в ее сына выстрелили, когда он ехал в машине, чтобы забрать бабушку с обеда в честь Дня благодарения? Если наши мысли материализуются, если именно так устроена вселенная – она была готова поверить мне на слово, что такая возможность существует, – тогда почему ее сыну выстрелили в голову, почему он теперь не способен двигаться, улыбаться, даже моргнуть в знак согласия или отрицания, вообще как бы то ни было реагировать, почему матери приходится брить его, переодевать, подтыкать ему подушки в постели, чтобы, по крайней мере, создать иллюзию того, что он по-прежнему является разумным существом? Если не существует на свете такой вещи, как случайность, тогда как же нам назвать то, что произошло с ее сыном?

Читая эти слова, здесь и сейчас, я понимаю, что их можно интерпретировать как гнев или горечь, но ни гнева, ни горечи не было в них, произносимых вслух. Она всегда задавала свои вопросы мягким тоном, с искренним желанием услышать мои ответы, каковы бы они ни были.

Мне не хватило мужества сказать ей, что у меня нет ответов, и я сказал, что в следующей своей книге буду заниматься этими самыми вопросами о человеческом страдании. Она будет называться «Книга почему», и я надеюсь, что через год или около того закончу ее. Я даже сообщил своему издателю о том, что планирую написать такую книгу.

Но я не мог этого сделать. Я не мог сказать по этой теме ничего такого, что эта женщина – она так и не сообщила мне свое имя – хотела бы услышать. Вместо этого я продолжал писать в том же духе; еще больше углублялся в то, во что уже верил. Окончив две книги, ни одной из которых я ей не обещал, я даже попытался начать; стал читать о страдании, о теориях его причин. Но я не мог сказать этой женщине – не мог написать об этом в книге и подписать ее моим именем, – что страдание есть наказание, что Бог наблюдает за нашим миром, творя свое собственное, фирменное правосудие, создавая свои бесконечно разнообразные версии ада на земле. Моя мать – та могла бы написать подобную книгу, но не я. Не мог я и сказать этой женщине, что страдание ее сына было частью большего Божьего замысла, который есть таинство. Не мог я и сказать ей, что, как утверждают некоторые книги, каждая душа выбирает свой путь, прежде чем вступить в человеческую инкарнацию – она знает все, что случится, еще до того, как это случится, и подписывает контракт – и что смыслом человеческого существования является эволюция души. Не мог я и сказать ей, как говорил другим, пусть и не этими самыми словами, что страдания мы навлекаем на себя сами, что все мы виновны, и если только не начинаем осознавать собственное мышление, то в конечном счете ввергаем себя своим образом мыслей во всякого рода несчастья. Я понимал: ничто из сказанного мною не изменит того факта, что каждый день она стирает слюну с подбородка своего сына, и меняет ему подгузник, и хранит в тумбочке возле своей кровати рентгеновские снимки темных пятен в его мозгу, и смотрит на это фото каждое утро, как будто вердикт может измениться, как будто темные пятна могут исчезнуть за одну ночь.

Она вкладывала в свои письма фотографии; я сохранил их все. До и после: сначала жизнь играет в глазах ее сына, потом жизни нет. Она писала мне: « Моему сыну приходится дышать через отверстие в адамовом яблоке. Врач пробовал прикрыть его, но он не может глотать. Слюна и слизь перекрывают ток воздуха ». Она писала: « Каждый день, после того как почищу ему зубы и побрею его, я смачиваю его щеки капелькой одеколона. Чтобы он хотя бы пахнул так, как прежде ». Она писала: « У него постоянно открыт рот, он смотрит мимо меня пустым взглядом ». Она писала: « Иногда я вижу, как трепещут его веки, и думаю: он где-то есть, он где-то там ». Она даже присылала мне выдержки из его дневника в недели, предшествовавшие роковому выстрелу. « Вы же сами видите, он был очень позитивным молодым человеком ». Я не мог поспорить с этим, после того как прочел его слова: « По большей части, что бы ни происходило вокруг меня, в новостях, во всем мире, я все же могу сказать, что этот мир – чудесное место ». На полях она приписала: « Таков был мой сын. Вот каким он был. Он не смотрел кровопролитные боевики. Он никогда не играл в видеоигры. В его сердце не было гнева ».

Я получал от нее письма в среднем раз в несколько месяцев. Иногда писем не было до полугода, и я начинал гадать, уж не случилось ли чего-нибудь с ней и ее сыном. В другие месяцы приходило по письму в неделю. Она никогда не подписывала их, никогда не писала свое имя на конвертах над обратным адресом. Чеснат-стрит, Филадельфия – и я понимал, что это она. Какое-то время я отвечал на ее письма, потом перестал. Дорогая – а дальше текст письма. Никакого имени. И обещание написать «Книгу почему». Иногда – ложь о том, что рукопись уже далеко продвинулась, и скоро я ее завершу.

Читать дальше