Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

– Я не хочу больше этого делать, – сказала она. – Давай просто уедем.

Как будто это было ее решение. Как будто я не имел к нему никакого отношения. Как будто, услышав ее слова, давай просто уедем , я не притянул ее к себе, и не обнял, и не сказал ей, что она приняла наилучшее возможное решение, что мы сделаем это вместе, что я не позволю ничему плохому случиться с ней.

Рассвет выдался серый и вялый, улицы были усыпаны мусором из перевернутых баков и урн и листьями, сорванными с деревьев. Большой сук лежал поперек крыши нашей машины, словно недавно отстреленный.

Май в Чилмарке – все равно что октябрь в Нью-Йорке; мы упаковали с собой свитеры, толстовки, ботинки и плащи. Шорты, юбки и летние платья взяли тоже – кто знает, когда мы вернемся. Ненадолго; по крайней мере, таков был план – теперь, когда Кэри согласилась.

Я просмотрел наши комоды, шкафы, аптечку, кладовую на предмет всего скоропортящегося; не пытался ничего складывать или организовывать. Два чемодана, столько вещей, сколько мне удалось в них запихнуть, пока Кэри пила чай у окна.

Ральф сидела на крыльце и смотрела, как я загружаю багажник. Закончив, я велел ей лезть в машину. Она побежала в дом, выбежала обратно, снова вбежала внутрь. Следовало всех сосчитать, а Кэри еще не вышла, словно была не вполне уверена.

Этому году предстояло стать годом одиночества, годом только нас троих, годом отключения остального мира, никакого телевидения, никакого радио, никаких газет, как можно меньше других людей; годом в нашем мыльном пузыре; ему предстояло стать годом задумчивости, простоты, прогулок по лесам и прогулок по пляжу; годом покоя, годом благополучия. Мы будем жить так всегда. Прощай, остальной мир. Прощай, болезнь и самолеты, врезающиеся в здания, и страх, который порождают такие убийства.

Роса на листьях и паутине. Хруст травы, заледеневшей за время ночного заморозка. Пятимильная пробежка, которая началась во тьме, а закончилась в свете: усилие последних километров, Ральф тяжело дышит рядом со мной, облачко пара в нескольких сантиметрах от моего рта. По временам – ощущение, что нечто преследует меня; в другие моменты – что я преследую нечто, что никогда не смогу поймать. Потом – первые шаги после, тяжелая работа завершена, растяжка с упором о дерево, влажная борода, груди и спине холодно от пота, впитавшегося в мою рубашку.

Теплый душ, потом обратно в постель, всего на несколько минут, моя мокрая голова на плече Кэри, звук, доносящийся из кухни, – Ральф лакает воду, птицы за окном, собака лает вдалеке, Ральф отвечает, потом встаем, чтобы позавтракать: гранола, грейпфрутовый сок, тосты, чай из трав.

Тогда я впервые услышал, как жужжит муха. Проследил за звуком: в кухне, над раковиной, между занавеской и окном. И не одна. Слишком много, чтобы сосчитать. Не видя стекла, а может быть – каждый раз ожидая иного результата, они все бились и бились об окно. Мухи в нашу годовщину: не то, что мы планировали. Мы открыли окно, подняли сетку; мы безуспешно пытались выгнать их вон. Казалось, их нимало не смущали попытки Ральф съесть их. Наверное, откуда-то узнали, что Ральф никогда в жизни не поймала ничего живого – ни кошки, ни белки, ни оленя. Десятки других мух мы обнаружили в ванной, в нашей спальне. Мы раскрыли свои платяные шкафы – и они вылетели прямо на нас; они садились на наши намазанные вареньем тосты, на наши руки. Они громко признавались в любви нашим ушам.

Мы не хотели убивать их. Нам не нравилось никого убивать; мы ловили пауков, ос и москитов в банки и выпускали их на волю на улице.

Кэри распахнула дверь и подперла ее.

– Оставим открытой, – сказала она.

– Дверь, – договорил я.

– В мыслях я это говорю, но…

– Забудь об этом, – сказал я. – Подумаешь, слово.

– Поиграем в мяч, – предложила она.

Мы купили бейсбольные перчатки и мяч – подарок на годовщину самим себе. Я учил Кэри бросать, пользуясь ногами, тянуться, будто она играет на первой базе в bang-bang play [12] . Ральф носилась взад-вперед между нами, пытаясь улучить момент, когда мяч упадет. Когда он падал, она подхватывала его, грызла, играла в «не подходи». К обеду она прогрызла кожаную оболочку; когда мы бросали мяч, размотавшаяся пряжа реяла за ним, как хвост кометы. Наскучив игрой, мы отдали мяч Ральф; она грызла его, пока не догрызла до ядра, где скрывался прежде невидимый новый мячик, поменьше, с которым она могла поиграть.

Мы обедали по сезону: зеленые худышки, маленькие кругляшки, сладкие краснушки и листья-веером. Слова Кэри. Я говорил спар-жа, подчеркнуто произнося каждый слог, а она изучала движение моих губ, но это слово кануло. Я говорил зеленый горошек, зе-ле-ный, го-ро-шек , и она послушно открывала рот. Вишни, виш-ни. Ревень, ре-вень . Эти слова исчезли; она теперь знала только их вкус.

– Еще сиреневых, пожалуйста.

– Голубика, – говорил я. – Го-лу-би-ка.

– Они сиреневые.

– Тогда пусть будет сиреника.

Целый месяц мы держались подальше от Вайнъярдской гавани и Эдгартауна. Мы скучали по нашему любимому книжному магазину и лавке с мороженым, но предпочитали покой. Дважды в неделю на рассвете ездили на рынок покупать молоко, мед, хлеб и рис, а в придорожный павильон – за свежей клубникой и голубикой.

Мы никогда не произносили это слово ; мы старались не думать о нем путем думания о других вещах, о том, что было перед глазами: о сливочном масле, капающем с початка кукурузы, о пыли, видимой в полосе солнечного света, о мышиных косточках возле сарая.

Молчание подходило нам больше всего. Я тоже терял слова – намеренно. Я играл в игры Кэри; в конце концов, она же сыграла в мою, оставив Нью-Йорк и приехав сюда.

Беру свои слова назад – это была не игра. Все остальное было игрой. Если веришь, что найдешь идеальное место для парковки, если видишь его своим внутренним оком, оно само к тебе придет. Если веришь, что облака разойдутся в день твоей свадьбы, если веришь настолько полностью, что даже не даешь себе труда арендовать шатер, тогда будет сиять солнце. Но теперь мне хотелось сказать всему этому «ну и что», например: ну и что, если это не сработало. Ну и что, если ты не нашел парковочное место; можно попробовать снова на следующий день. Ну и что, если целую тысячу раз место не найдется. Ну и что, если в день твоей свадьбы идет дождь: шафер подержит над вами зонтик, пока вы обмениваетесь кольцами. Ну и что, если твоей бабушке, страдающей артритом, приходится пересечь размокшую глинистую лужайку, чтобы добраться до своего коктейля: кто-нибудь перенесет ее на руках; как говорится, жизнь продолжается. Нет, то, что я раньше считал верой, ею не было. А вот это , то, что мы делали сейчас, то, что я убедил Кэри делать, и было верой. Нет речи о том, что «в следующий раз больше повезет». Это тебе не парковочное место; это тебе не солнечный денек. Это – пока смерть не разлучит нас. Можно воспользоваться веревкой, чтобы спустить пианино из окна третьего этажа, можно верить, что узел закреплен надежно; но лишь тогда, когда эта же веревка обвязана вокруг твоей талии, когда тебя опускают вниз, понимаешь, насколько ты веришь этому узлу.