Зулейка Доусон - Форсайты

– Ничуть. Это было замечательно. – Он повернул к ней голову и как само собой разумеющееся спросил: – Куда теперь?

– Мне пора. – И она указала в сторону Кенсингтон-Гор. – Втиснусь в десятый номер и поеду на работу. Мне бы очень хотелось еще погулять…

– И мне тоже.

– …но нельзя опаздывать.

– Конечно, нельзя, – согласился он, и тон его стал более серьезным. – Вы не должны позволять мне задерживать вас… такого пункта в моем договоре нет.

– Ой, что же я! Договор!

Он снова улыбнулся и, сунув руку во внутренний карман пальто, достал оттуда сложенную пачку бумаг и протянул ей. Она вопросительно взглянула на него.

– Все подписано, и число поставлено – вчерашнее. Можете сказать своему приятелю Бигби, что неприятности ему больше не грозят.

– Спасибо, скажу. – И она взяла договор. – Он будет вам вечно благодарен.

– Может не утруждать себя. Мне его благодарность так долго не понадобится.

Он сорвал с головы шляпу и протянул руку. Кэт подала ему свою, и ее рука исчезла в его руке, утонула, он крепко сжал ее, словно хотел снять с нее слепок.

Кэт не знала, как его назвать, и поэтому просто сказала:

– До свидания!

– До свидания, мисс Монт.

Она шла к автобусной остановке и все время чувствовала на себе взгляд его глаз цвета светлого хереса.

В жизни каждой женщины случаются периоды, когда переживаемое ею настолько интимно и настолько лично, что поделиться им она могла бы только с матерью, лучшей подругой или доктором. У Энн Монт, которая безвыездно жила в Грин-Хилле, по-прежнему называясь Энн Форсайт, не было ни матери, ни подруги, только доктор, но он был семейным доктором и пользовал всех Форсайтов и Дарти, а потому Энн в ее нынешних обстоятельствах не могла к нему обратиться. Она решила найти другого и стала звонить по телефону, выбирая такие минуты, когда ее никто не мог подслушать.

И вот, сказав как-то вечером во время ужина, что она давно не виделась с Джун, Энн согласилась, чтобы ее молоденькая мачеха отвезла ее на следующее утро на станцию к поезду девять двадцать… В вагоне, где ехали в основном коммивояжеры в костюмах в тонкую полосочку и сельские дамы в мехах, она поставила дорожную сумку на верхнюю полку рядом с кейсами и сложенными зонтами и села в уголок возле двери. Поезд тронулся и покатил, а Энн никак не могла избавиться от мысли, что Пенн знает: ее желание повидаться с Джун лишь предлог. Прощаясь, мачеха сказала Энн:

– Если тебе когда-нибудь захочется поговорить… поделиться чем-то личным… ты всегда можешь довериться мне, всегда и во всем.

Энн чувствовала на себе взгляд ее голубых глаз все то время, пока шла от машины к поезду…

Выйдя из поезда на вокзале Виктория и сразу же окунувшись в столичную сутолоку, Энн снова почувствовала, что в этой анонимности толпы никто не вторгнется в ее уединение. Она должна была встретиться с Джун за ленчем, но прежде ей предстояло еще кое-где побывать, и, поймав такси, она назвала водителю всем хорошо известную улицу и номер дома.

Как всегда, столица показалась ей огромной и неведомой, в чем она и призналась своему водителю. Помня о тумане, который так недавно рассеялся и который отнял у него столько заработка, водитель сочувственно поддакнул, что отлично ее понимает, и сообразил, что у него появилась прекрасная возможность «показать достопримечательности» Лондона своей пассажирке.

Энн глядела в окошко и почти ничего не замечала: памятник королеве Виктории перед Букингемским дворцом, величественная перспектива Пэлл-Мэлл, плавный поворот на Риджент-стрит – и всюду между фонарями веселые гирлянды рождественской иллюминации, правда еще не включенные (здесь она повернула голову и посмотрела в заднее стекло кабины на восстановленного Эроса [99] ); вот элегантный простор Кавендиш-сквер, поворот на стерильно чистую улицу, где обитают только люди одной профессии… Наконец они уже остановились в конце этой улицы возле нужного дома.

Выйдя в строгую приемную по этому адресу, Энн назвала свое настоящее имя – ей и в голову не пришло, что его можно скрыть, и услышала, что пришла на сорок пять минут раньше – назначено в двенадцать. Решив, что лучше немного пройтись, чем ждать, так она будет меньше волноваться, Кэт сказала секретарше, что вернется через полчаса, и, выйдя на улицу, пошла к Риджент-парку – она еще раньше обратила внимание на указатель.

Оказавшись в этом по-зимнему неприветливом убежище, Энн впервые за все время путешествия почувствовала себя немного спокойнее. Она медленно шла мимо свежевскопанных клумб, на которых не было ни цветов, ни листьев, и старалась ни о чем не думать, особенно о причинах, вынудивших ее предпринять эту поездку. После не столь уж неожиданного появления Кита в Грин-Хилле во время последнего международного турнирного крикетного матча – Энн о его визите никому не рассказала – она жила в предельном нервном напряжении, у нее расстроился желудок и вообще все, что может в организме расстроиться. И потому ей сейчас не хотелось ни думать, ни чувствовать, пока все не прояснится. Энн села на скамейку, запахнула поплотнее пальто и стала смотреть на чаек, которые с криками носились в холодном небе над лодочным прудом неподалеку; и в этом уединении к ней пришло что-то сродни печальному утешению. Но уединение ее длилось не дольше пяти минут. В том состоянии отрешенности, в которое удалось погрузиться, она вздрогнула, когда кто-то довольно бесцеремонно плюхнулся на другой конец скамейки.

Энн с досадой посмотрела поверх поднятого воротника на нежеланного соседа – в парке полно пустых скамей – и увидела молодую женщину своего возраста, тоже блондинку, хотя и довольно вульгарную; женщина сидела в такой же позе, что и Кэт, закутавшись в потертую коричневую шубейку то ли из выдры, то ли из нутрии, и вытирала глаза таким же скомканным носовым платочком. Пальцы, сжимавшие мокрый платочек, были унизаны кольцами, на ногтях красный лак. Отметив взглядом все эти детали, Энн вдруг словно при яркой вспышке увидела, как сильно изменилась она за последние годы, насколько меньше после всего пережитого ее трогают людские страдания. Всего год или два назад она немедленно, не раздумывая спросила бы женщину, чем она так расстроена и как ей можно помочь. Но сейчас она и пальцем не пошевельнет. Словно желая испытать ее решимость, женщина глухо зарыдала, уткнувшись в носовой платок. Энн пробрала дрожь. Застегнув пальто на все пуговицы, она встала и пошла туда, где ей был назначен прием.

Прием, за который Энн полностью заплатила наличными, продолжался ровно двадцать две минуты, по истечении которых она услышала от врача, каков, по его мнению, будет результат нескольких анализов, то есть именно то, чего она так боялась, а сестра сообщила, что все данные будут посланы в конверте без обратного адреса примерно через неделю. Потом Энн долго стояла на тротуаре возле дома, все так же кутаясь в пальто, и думала, что никогда уже ей не собрать себя воедино, никогда не почувствовать исцеленной. Она с пронзительной ясностью осознала то, что понимала, но о чем не хотела думать раньше. Какой позор, какое невыразимое унижение, что она в очередной раз поддалась бредовой прихоти мужа, от которого хотела избавиться, за которого ей вообще никогда не надо было выходить. Она дрожала в своем пальто, вспоминая, как в то роковое утро два месяца назад она решила, что ей будет легче всего избавиться от него, если она уступит. «Надо соблюдать правила игры». Что ж, она по ним и сыграла – но в последний раз. Развод положит всему конец. Только по этой единственной причине она и могла еще несколько недель назад выносить мысль о бракоразводном процессе – он обещал ей свободу. Было невыносимо тяжело рассказывать сейчас обо всем этом совершенно чужому человеку – доктору, но повторять все в подробностях перед еще двенадцатью чужими людьми, «мудрыми и беспристрастными» присяжными, в зале суда, куда набьются любопытные и бог знает кто еще… брр! Омерзительно!